Родриго Пола осушил седьмой бокал «дайкири» и обежал взглядом гостиную; с какой-то особенной ясностью он улавливал ту музыку благополучия и изысканности, которая воплощалась в каждом дымке сигареты, во всех этих пепельных нимбах, осенявших головы. Кровь его волновало одно слово: успех. Перед его мысленным взором сверкала каждая буква в отдельности: у, эс, пэ, е, ха. Он взял еще бокал «дайкири». Нужно было заклясть это слово. И нужно было что-то еще. Ему хотелось заглянуть в себя самого своими утомленными и воспаленными глазами, хотелось объясниться с самим собой. И что-то еще. Дело было не просто в том, чтобы превратить ничто в нечто. Пола, разговаривая сам с собой, повторял открывшуюся ему истину: надо рассеять, как дым, превратить нечто в ничто. Он бросил бокал на ковер и подошел к Бобо.
— Надо поднять тонус. Я покажу один номер.
— Ш-ш-ш! — Бобо приложил палец к влажным губам и, чтобы привлечь внимание гостей, затрубил в кулак.
Родриго очертя голову пустился гаерничать. Люди встали с диванов и пуфов и столпились вокруг комедианта. Номер всегда пользовался большим успехом — и среди школьных товарищей Родриго, и у посетителей одной таверны, где он его недавно показывал. Это была пародия на фицпатриковские описания путешествий:
— А теперь мы прибываем в мексиканскую Венецию, в плавучие сады Чучемерико. Черт возьми! Какая блондинка плывет на этом каноэ, украшенном цветами! Эй, красавица, не возьмешь ли нас с собой?
Люди разошлись и расселись по своим местам; возобновили прерванные разговоры, потянулись за сигаретами.
— А теперь перед нами знаменитый музыкант, поэт и безумец, который расскажет нам, как родились его песни…
Пола скривил лицо и втянул щеки, собираясь передразнивать Агустина Лару. И тут он увидел лица тех немногих приглашенных, которые еще обращали на него внимание — без особого интереса, как смотрят на дождь, выпуская дым изо рта и думая о чем-то своем, — и только одну улыбку. Он дорого заплатил бы, чтобы не видеть ее: это была улыбка Нормы. Пимпинела что-то шепнула ей, и обе отошли в сторону. Родриго с перекошенным лицом и втянутыми щеками не открывал рта. Остаток группы рассеялся, и Родриго, стоявший теперь один посреди гостиной, где его то и дело толкали сновавшие официанты, которых подгонял Бобо, стараясь восстановить оживление, запел, как во сне, уставившись на ковер:
— Святая, моя святая…
В гостиную вошел пьяный Пако Делькинто с взъерошенными седыми волосами, в клетчатой рубашке и желтых ботинках, типичный представитель богемы, журналист, художник и участник велогонок в Бахио, где он занял двадцатое место. Его сопровождала женщина с неподвижным, пустым взглядом и нечесаной гривой, из тех, какие называют экзистенциалистскими, в стиле Жюльетты Греко.
— Avanti[39], Делькинто! — завопил Бобо, спускаясь с лестницы, откуда он обозревал гостиную, как с бельведера. — Теперь не соскучимся! Вот единственный мексиканец, который понимает, что необходимо создать у нас комедийную атмосферу, единственный подлинный буффон в достославной столице Мехико!
— Литература, добродетели, всевозможные занятия, подарки, удовольствия, бессмертная весна и ее приметы! — заорал Делькинто, кривляясь, как клоун.
— …выдающиеся правительство, религия и государство!.. — подхватил, умирая со смеху, Бобо.
— …и нефтяные месторождения, черт… — добавила графиня, давясь икрой.
Жюльетта, не раскрывая рта, смотрела на всех трех с глубоким презрением.