Они были на равнине недалеко от Сан-Бартоло. Мусорщики не оказали сопротивления; оба они уже лежали на земле, привязанные к колесам повозки. Кучи отбросов и нечистот, облепленные мухами, тянулись от дороги до подножья ближайшего холма. Гервасио охватило уныние, когда он разглядел испачканные лица и мокрую одежду своих товарищей.
— За сегодняшний день нам надо добраться до первого сапатовского лагеря, — сказал один.
Пола посмотрел на его босые ступни. Потом оглядел голые до колен хилые ноги второго и израненные кандалами гноящиеся лодыжки третьего. В лунном свете их ногти блестели, как самородки. Подул ветер с гор, разметывая кучи отбросов. Пора было двигаться — путь предстоял нелегкий, скалы да заросли.
Гервасио первым зашагал к холму. За ним гуськом, словно в привычном порядке, шли остальные. Здесь, на равнине, ноги увязали в болотистой почве; там, на подъеме, их ждало кое-что похуже: исцарапает до крови колючий кустарник. У подножия сьерры Гервасио остановился. Под порывами сухого ветра скрипели деревья.
— Ничего не поделаешь, придется нам разделиться, — проговорил он, не поднимая головы. — До Трес-Мариас будем подниматься вместе. Там Педро и я возьмем вправо. Эта дорога легче, но и опаснее: можно нарваться на пост федералистов. А ты пойдешь с Синдульфо и свернешь влево, ты ведь лучше знаешь дорогу на Морелос. Если до темноты не доберемся до лагеря, опять разойдемся, теперь уж поодиночке. До рассвета где-нибудь спрячемся, а может, пройдет отряд сапатистов, пристанем к нему. Ну, а не выйдет — увидимся в Белене.
— Но ведь Синдульфо не выдержит со своей больной ногой, — сказал Фроилан Рейеро. — И левая дорога тяжелей. Лучше пусть Синдульфо пойдет с тобой, Гервасио, а Педро — со мной.
— Лучше идти всем вместе, мало ли что может случиться, — вмешался Синдульфо, тот, у которого гноились лодыжки.
Пола поднял голову.
— Вы слышали, что я сказал? Пусть хоть кто-нибудь спасет свою шкуру. Лучше, чтоб в живых остался один, чем умерли все четверо. Как намечено, так и сделаем.
Пахнуло предутренним холодом: уже перевалило за полночь, время не ждало, и Гервасио двинулся по тропе, вьющейся по крутому склону холма, оглашаемого стрекотом цикад.
Огромное не всегда подавляет. Гервасио охватило гордое чувство: их маленькая группа — героическая когорта, и пусть они едва тащат ноги по горным тропинкам, настанет час, их поступь зазвучит железным топотом, и они одолеют громаду гор, покорят ее своим маршем. Восходящее солнце высвечивало сосны вокруг четырех беглецов. Пола оглянулся и посмотрел на равнину; она простиралась до самого горизонта. Шли молча; поднимались медленно.
Вот оно как, Фроилан, кто бы мог подумать, что здесь, в горах, ты почувствуешь себя более беспомощным, чем в тюрьме, более одиноким. Что там сломали во мне? Помню ночь, когда я в первый раз услышал вопли. Сколько их было, первых ночей, первых рассветов. Всегда одинаковых, всегда новых. Первая ночь воплей. Первый рассвет с барабанным боем и залпами во дворе. До меня доносились только шумы, казалось бы, однообразные. Но я знал, что каждый из них имеет свой особый смысл. Моя очередь все не наступала. Все не приходил час встать и сказать им: я готов, я не боюсь, нет надобности завязывать мне глаза. Я все ждал. Я уже хотел, чтобы за мной пришли, хотел показать, что я за человек. Но мне не дали. Другие умирали, плача, вырываясь, прося пощады. Они не знали, что я в своей одиночке жду минуты плюнуть в лицо палачам. Каждый раз, когда кого-нибудь ставили к стенке, я мысленно вставал на его место, высоко держа голову. Нате, возьмите мою жизнь! Я готов был заменить любого на пути из камеры во двор. Но этого мне так и не позволили. Меня сломали.
Педро обрезал ногу осколком стекла и сжал зубы.
Пусть я весь изрежусь. Пусть моя кровь пропитает дорожную пыль. Только пусть меня не оставляют одного. Вместе мы выдержим. Нас вместе схватили и вместе схватят опять. Вместе и расстреляют всех четверых. Но пусть не оставляют меня одного на холме.