А Синдульфо ни о чем не думал, только старался на ходу прикоснуться руками к лодыжкам.
В полдень, уже приближаясь к самым высоким вершинам, где им предстояло разделиться, но еще не войдя в полосу тумана, они остановились и сели в тени сосны.
— Надо бы промыть раны Синдульфо, да воды нет, — сказал Фроилан Рейеро.
— Не думайте о воде… — отозвался, понурив голову, Синдульфо.
— Не думайте о еде, — усмехнувшись, добавил Гервасио.
Педро пробормотал:
— А неплохо бы поесть…
— Не думайте о еде, — сжал зубы Гервасио.
— Уже подходим к Трес-Мариас.
— Да. Там разделимся.
— Меня сломали, Гервасио. Меня сломали.
— Не скули. Ты лучше всех знаешь дорогу на Морелос. Кому придется туго, так это мне…
— Должно же кому-то прийтись туго, чтобы все четверо выкрутились. — Фроилан жевал обвисшие усы.
— Хоть бы один-то спасся, — сказал Гервасио, уставясь суровым взглядом на камни.
— У нас в деревне был старик, который решил умереть в одиночестве. Говорят, он всегда этого хотел. Он давно уже представлял себе смерть и думал, что она не застигнет его врасплох. И когда почувствовал, что она приближается, выгнал всех из дому, чтобы встретить ее не на людях, точно желал один насладиться тем, чего так долго ждал. А ночью, когда смерть уже кружила вокруг него и голос у него срывался и падал, будто обваливался кусками, как штукатурка, он дотащился до двери и с выпученными глазами показался на пороге — хотел рассказать другим, какова она, смерть. Я это видел, потому что забрался к нему в сад за апельсинами. Он был благодарен мне за то, что я увижу, как он умирает, уткнувшись лицом в землю.
Педро умолк.
— Нужно, чтобы было кому рассказать… перед концом, за минуту до конца.
— Расскажешь какому-нибудь федералисту.
— Не дадут времени. Найдут одного — тут тебе и конец. Найдут вместе с другим — прежде чем упасть, встретишься взглядом с товарищем.
— Нужен кто-нибудь, кто простил бы тебя, — сказал Педро.
А Гервасио подумал, что прощают стервятники, прощает земля, в которую превращаются останки, прощает червь, справляя свой пир. Стоя под сосной, он простер руку над долиной: он почувствовал в эту минуту, что где-то вдали от его израненных товарищей, вдали от этой скованной, дышащей пылью, унылой земли или где-то глубоко в ее недрах, иссушенных багровыми султанами пожаров и пламенем костров, на которые всходило столько мучеников, или где-то высоко над морем лесов, изглоданных засухой, искалеченных вырубками, — где-то на том краю нерасчлененного мира, который зовется Мексикой, должно таиться спасение такого человека, как он, измазанного в нечистотах и изнемогающего от усталости, отсутствующего в памяти других мексиканцев, но верного им, и верного им только тогда, когда он верен себе самому. Спастись сегодня, спасти себя, свою шкуру, чтобы завтра спасти остальных. Они хотят, чтобы я умер вместе с ними; эта безличная, общая смерть кажется им не такой страшной. Они считают, что мой долг погибнуть вместе с ними. Они даже предпочли бы, чтобы я умер раньше и тем облегчил им смерть. Я готов спасти их, если они дадут себя спасти. Но только если я сам спасусь, я смогу сегодня спасти их, а завтра других.
— Вы же видели с банши, — говорил Фроилан, — как расстреляли и бросили в огонь генерала Эрнандеса. Его увели одного. То же самое ждет и нас, если нас схватят опять. Лучше уж здесь, в горах, всем вместе.
— Я не хочу умереть ни один в лесу, ни в тюрьме, окруженный врагами, — всхлипнул Синдульфо.
Пола отступил и сухой веткой хлестнул Синдульфо по спине; свет, пробивавшийся из долины, смягчал гневный блеск его глаз.
— Дурак! Чего ты болтаешь? Не понимаешь разве, что ты и так обуза для нас со своей больной ногой, будь она проклята?! Чего ты еще хнычешь, тоску наводишь? Я тебе покажу!
— Ладно, ладно, старшой… больше не буду.
— Хватит, Гервасио, — удержал его за руку Фроилан. Из леса тут и там стали подниматься дымки и потянуло запахом смолы и горящих листьев.
— Ладно, пошли. В лагерях уже кухарят: видите дым. Каждый такой столбик может означать и друга и врага. Но кто проголодался, пусть идет прямиком к любому…
Близ Трес-Мариас они разделились. Фроилан поддерживал Синдульфо, обняв его за пояс. Педро шел позади Гервасио, понурив голову и растирая руки, чтобы не закоченеть в ледяном тумане.
Земля под ногами Гервасио и Педро была холодна, как покойник; и мертвенно бледным было ее вспухающее с каждым шагом лицо — покрытые инеем скалы и ели. Чтобы добраться до первого сапатовского лагеря, надо было обойти пост федералистов, где несли караул иззябшие солдаты, и хижины, откуда доносился запах подгоревшей еды. Под вечер Педро вдруг схватился за живот и упал на колени. Его начало рвать. В лесной чаще сгущались сумерки. Педро с перекошенным ртом и выпученными глазами безмолвно просил отдыха, передышки.