— Ах, как вы отстали и какой вы болван! — расхохотался генерал Льянос, беря с жаровни очередную тортилью. — Что же вы, читать не умеете? Что говорится в настоящем Плане Айялы? Там разносят Мадеро за недопустимую мягкотелость и слабость. А кто выпустил это воззвание? Генерал Викториано Уэрта, который теперь возглавляет нас…
— А Сапата?
— При чем тут Сапата? Перед вами Инес Льянос, ваш покорный слуга, верный законному правительству, и завтра вы вернетесь в Белен. А теперь постарайтесь набраться сил, потому что путь далекий, и с вас сойдет семь потов.
Гервасио Пола снова вступил в серые стены Белена. Во дворе чернела земля на том месте, где сожгли тело Эрнандеса. Пола прошел по золе, и у него задрожали ноги. В одиночке его стало клонить ко сну; у него уже слипались глаза, когда вошли два офицера.
Капитан Самакона, стройный блондин с тщательно нафабренными усами, сказал ему:
— Нет надобности объявлять вам, что вас без дальних слов поставят к стенке. — Он все время смотрел в потолок. — Но сперва вы скажете нам, в каком направлении бежали заключенные Педро Риос, Фроилан Рейеро и Синдульфо Мацотль.
— Зачем… Ведь их все равно рано или поздно поймают.
— Затем, что мы хотим казнить вас всех вместе, чтоб другим было неповадно. Решайте. Если не скажете, вас завтра же расстреляют одного.
Дверь камеры захлопнулась с металлическим лязгом, и послышался удаляющийся стук каблуков по каменным плитам длинной тюремной галереи. Попавший в ловушку ветер метался между железными балками. Гервасио бросился на пол.
завтра меня расстреляют одного; завтра, за углом завтрашнего дня всегда прячется череп… У меня уже задрожали ноги, когда я проходил по пеплу Габриэля Эрнандеса; мы станем мостом из пепла для приговоренных к смерти; Педро пройдет по моему пеплу, Синдульфо по пеплу Педро, а Фроилан по пеплу Синдульфо. Только так мы и простимся друг с другом. Один перед дулами винтовок; едва забрезжит рассвет, я пойду по галерее, стараясь забыть то, что знаю, и вспомнить то, что забыл… Будет ли у меня время для раскаяния? Даже если бы мне снова подарили жизнь, ее не хватило бы, чтобы раскаяться во всем; но как ты мстишь, костлявая, тому, кто думал, что ты не то же, что жизнь! Смерть охватывает все, жизнь лишь вкрапливается в нее. Она лишь исключение по отношению к смерти. Мы идем к ней, пыжась, воображая, что встретим ее как герои, а когда доходит до дела, думаем: что чувствует человек, когда ему в живот или в грудь впивается свинцовая пуля, и еще одна, и еще, что он чувствует, черт побери? Будешь ли ты сознавать, что льется твоя кровь, что глаза у тебя выкатываются из орбит, — говорят, у убитых они как луковицы? Будешь ли знать, что происходит, когда к тебе подойдет другой человек, чтобы добить тебя выстрелом в затылок; а ты не сможешь говорить и молить о милосердии? Мы уже исчерпали всякое милосердие. Боже святый, мы уже исчерпали его, как же нам молить тебя о нем? Мне страшно, боже святый, мне очень страшно… а ты ведь не умрешь вместе со мной; я не хочу говорить о моей смерти с теми, кто не умрет вместе со мной! Я хочу говорить о ней с моими товарищами, чтобы мы помолчали вместе и умерли вместе, вместе, вместе! Все обрывается, все остается неосуществленным… вот что такое смерть…
Гервасио вскочил и крикнул стражнику:
— Пусть придет этот капитанчик!..
(Педро остался на горе, правее Трес-Мариас, сразу за постом федералистов. Его лихорадило. Должно быть, он еще там. Фроилан и Синдульфо пошли влево. Дорога там трудная, каменистая, а у Синдульфо болит нога: наверное, они далеко не ушли. Да и не ели мы столько времени, и в такой холод…)
В воскресенье, на рассвете, еще до того, как зазвонили колокола приходской церкви, заспанный Гервасио шел по гулкой тюремной галерее. Он щупал свои плечи, лицо, живот, мошонку: его тело имело больше права на жизнь, чем он, а оно-то и умирало. Он ничего не видел вокруг — ослепляла плоть. Потом ему захотелось вспомнить все, мысленным взором обежать всю свою жизнь; память остановилась на птице, мочившей крылья в реке где-то в Тьерра-Кальенте. Он хотел перескочить на другое, на родителей, на женщин, на жену, на сына, которого он не знал, но видел только мокрую птицу. Конвой остановился, и из другой камеры вышли Фроилан, Педро и Синдульфо. Он не видел их лиц, но знал, что это они, потому что сразу перестал вспоминать и понял, что они идут во главе осужденных. Всем четверым было предназначено умереть вместе. Лицо его овеял влажный утренний воздух. Им овладели те же мысли, что и в горах, и он почувствовал себя великим. Они дошли до стены и повернулись кругом, лицом к винтовкам.