— Вот и я тоже думал, что ад — это непременно кипящая смола и костры, — снова вздохнул Макс, — а еще думал — что я туда не попаду. Видишь ли, ты почти угадал. Мертвому нельзя причинить страдания. Нельзя наказать за сделанные при жизни грехи. Как варить грешника в смоле, если он — бесплотен? Здесь, в аду, мы живем снова, если это можно назвать жизнью. Еда… она здесь… никакая. Шнапс не пьянит. Скука — это лишь первая мука для нас. Удовольствий нет, только страдания. 'Вопрос номер один'… мне не хочется. Никому не хочется. У нас отняли все возможные развлечения. Все, ради чего мы жили. И это еще только начало.
Он сел на постели, подпер руками голову и спрятал лицо в ладонях. Кирсан молча смотрел на него, ожидая продолжения, и минуту спустя Макса прорвало:
— Ты спросил — где черти? Самообслуживание, мой друг, самообслуживание. Посмотри на меня. Я с сорокового года по сорок третий служил в концентрационном лагере. Истреблял жидов, унтерменшей, мужеложцев — с сожалением, но без сомнений. Фюрер сказал — 'так надо', Максимилиан Вогель ответил 'Яволь!'. Я верил в то, что так действительно надо. Я выполнял свой долг перед германским народом. Верил ученым, которые говорили, что унтерменши устроены примитивно и от боли страдают меньше арийцев. Верил пасторам, которые говорили, что германцы — избранный народ, а унтерменши — полуживотные без души. Вначале расстреливал сам, потом руководил расстрельной командой. Быстро продвигался по служебной лестнице: солдаты и офицеры, мои сослуживцы, не выдерживали, кадры менялись, как шляпки модницы. Через восемь месяцев я остался в своей части единственным из первоначального состава. 'С нами Бог', было написано на моем ремне, когда я еще в вермахте служил. И я думал, что это действительно так. То, что я делал — это было ужасно, но так было надо — и я держался. Железным Максом прозвали меня за стойкость и железные нервы. К сорок третьему году весь состав моего взвода сменился полностью еще раз — одни попадали в госпиталь с нервными расстройствами, кто умнее — писал рапорты и переводился всеми правдами и неправдами. Пили все. Кто пил сильно — их меняли. Кто не очень — спускалось на тормозах. Все прекрасно понимали, какая у нас работа…
Кирсан слушал исповедь человека, назвавшегося эсэсовцем, и в его голове боролись две мысли. Голос разума твердил, что все это — понарошку. Пусть жуткий, непонятный эксперимент, пусть бесчеловечное шоу — но понарошку. Человек, сидящий перед ним на нарах, либо псих, либо актер. Нацист из далекого сорок четвертого года? Нет. Немыслимо. Невозможно.
И в то же время от услышанного кровь холодела. Душа уходила в пятки от исповеди фашистского палача, принимая рассказ за чистую монету и не желая понимать, что все это — розыгрыш, больше похожий на страшный сон.
— … И я тоже понемногу начал пить — мои железные нервы стали сдавать, — продолжал между тем Макс. — Понемногу — рюмку шнапса до, рюмку после… Потом — пару рюмок. А потом однажды я пришел в себя в карцере и узнал от охранника, что в пьяном виде отправил в госпиталь вначале дежурного гауптмана, а потом своего непосредственного командира… Думал — расстреляют. Не расстреляли, к сожалению. Учли 'заслуги'. Но я попал на восточный фронт — там для меня тоже нашлась работа по специальности. Железный Макс, не знающий сомнений, везде был нужен. Партизаны тут, партизаны там… Неуловимые, словно призраки. Мы выжигали в отместку деревни и села. Карательные отряды не сидели без дела, в общем. Так закончился сорок третий, начался сорок четвертый. Тогда уже было понятно, что дело швах, но я, наивный, так и не поумнел. Верил Геббельсу, что вот-вот будет чудо-оружие, опрокидывал стакан шнапса за фюрера и тысячелетний рейх и шел воплощать в жизнь тактику выжженной земли… А потом все закончилось. Однажды весной посреди ночи взревели на дворе русские танки… Я выскочил, полуголый, на улицу, и оказался с автоматом прямо перед одним из них. Собственно, это последнее, что помню. А потом я попал сюда. И понял, что бог вовсе не был с нами — он был против нас. Против того, что мы делали.
Вот ты, Кирсан, спросил, где черти. А зачем они тут, если есть такие, как я? Мы обречены до скончания времен поступать тут друг с другом так, как при жизни поступали с другими.
Разведчик удержал эмоции в кулаке. Хотелось как следует зарядить этому клоуну в щи, чтобы знал, что за некоторые шутки в зубах бывают промежутки, но он не стал этого делать. Вопрос первостепенной важности — выцепить в бреду псевдо-эсэсовца крупицы истины и по ним восстановить реальную картину происходящего. А для этого надо заставить его отвечать на тщательно подобранные каверзные вопросы.