— Я вызвал бы его на поединок, — ответил Герман. — И убил бы.
— Вот именно… А на каком основании?
— Он не мог бы достаточно эффективно тебя охранять, — пояснил Герман. — Ни умений, ни опыта, ни сознания, что всё это серьёзное дело. Он полагается на свои возможности и авось. Это просто щенок. Он тебя бы не уберёг. Вот и все основания.
— Стол накрыт! — объявил Алёша Арсеньев, но припозднился — кошки и коты уже сталкивались носами, занимая место у блюдец. Блюдец, как и животных, было двадцать три. Кошки проследовали за ним от входной двери медленной разноцветной пушистой стайкой, покачивая чуть загнутыми на самом верху хвостами, все вопросительное ожидание. А их хозяйка удалялась в бронированном автомобиле, вливалась в поток усталых людей на шоссе, живой огонёк, драгоценный. И Герман, сухой и светлый, как лёд. Герман его не любил за что-то, чудак. Алёша улыбнулся, достал фарфоровый новогодний сервиз и распределил по блюдцам несколько банок кошачьего корма. Трёх малышей-котят он посадил на стол, подальше от взрослых, и дал им одну на троих тарелку.
Порадовав братьев меньших, он прошёл меж кошачьих спин к шкафчику из карельской берёзы, взял из него наливку, рюмку и прошёл в кинозал без окон, с глубокими креслами чёрной кожи, мягким ковром и экраном на полстены. Раскинувшись в кресле в кромешной для смертных глаз темноте, он пил из хрустальной рюмки белый огонь алкоголя, смешанный с терпким яблоком в родниковой воде. Атомы золота украшали коктейль, ласкали язык, холодные искры. Большинство людей в посёлке видели уж десятые сны и намеревались спать, спать и дальше. Лишь некоторые не спали. Например, охрана. Этим было скучно и хотелось, чтобы что-нибудь произошло, хотя сознательно они не желали таких желаний. В особняке по соседству пила и плакала женщина, муж которой недавно погиб в теракте. На цифровом настенном экране ещё сохранялся след фильма, просмотренного в тот вечер — американское «Столкновение с бездной». Алёша смотрел на эхо лиц, зданий, фигур, гаснущие констелляции электронов — словно диковинная современная картина, — не выделяя кадры, без обработки, как есть, и прокручивал в голове любимые песни.
На подлокотник вспрыгнул котёнок, крошечный полосатый котик, и замурлыкал. Алёша налил ещё рюмку, поставил бутылку себе на колено и посадил котёнка на плечо. Малыш сунул нос ему в ухо и тарахтел — ты дал мне поесть, ты хороший, будем дружить. В этом вся суть мурлыканья — песня любви и дружбы. Не удовольствия, как полагали люди.
Он допил наливку из горлышка, оставил бутылку и рюмку на столике, а котёнка — со старой заботливой кошкой и вышел во двор. Его мотоцикл стоял далеко в саду, грозный новый «Алтай». На чёрной коже седла трепетал жёлтый лист, давно высохший, тонкий. Лети, сказал Алёша, и лист-потеряшка спланировал на траву.
Алёша вывел мотоцикл на кладеную кирпичом тропинку, завёл рокочущий в ночи мотор, разогнался и поднялся в воздух.
Рублёвка двигалась даже глубокой ночью. По мере удаления от центра Москвы машин становилось меньше, и ожерелья огней вытягивались, увеличивая расстояние между бусин. Герман улавливал маской обрывки музыки, телефонных звонков и радиоволн. Потом показалась Барвиха — ломаная придорожная линия белокаменных изгородей, чугунных оград, пышных тёмных садов, всё ещё отдающих летом.
— Герман, ты помнишь Шефа?
Усадьба покойного президента ждала впереди — полминуты езды. Герман кивнул. Вся юность в этом прошла — ещё бы не помнить.
— Я даже не знаю, когда впервые его осознала. Помню, как я — ребёнком — любила его. У радио на балконе сидела, на раскладушке — на даче — слушала постоянно… В те дни все слушали радио.
Она говорила так, будто Герман был инопланетянин, китаец, индус, не помнящий и не знающий свою Родину человек. Восстанавливала процесс.
— Я, помню, страшно переживала, когда возникал конфликт и казалось, что власть его под угрозой, что-то сорвётся, не выйдет реформа или закон… Всё равно было, какая, какой. Главное, что предложение было его. Просто поэтому мы принимали. Все переживали тогда, много судачили — по телефону, в гостях, по лавочкам, кухням… Даже мы, дети, тогда обсуждали всё это. Такая форма партиципации. Никто в те дни и помыслить не мог, что под угрозой не власть, а жизнь! Он пил водяру и спирт, как лошадь…