– За новоселье! – провозгласил бородач. – И за новосела!
Выпили, и Платон незамедлительно почувствовал, что означает «шибет на раз».
Дальнейшие события в его памяти отложились весьма сумбурно. Когда он вспоминал о них впоследствии, ему становилось стыдно. Он помнил, что таинственная настойка неизвестного Михалыча не заканчивалась – они выпивали за здравие, и стаканы наполнялись снова.
Платон старался закусывать, но уже на третьей забыл, как его зовут. Он знал только, что милые люди, сидящие рядом, самые лучшие люди на свете, и готов был их целовать взасос «на брудершафт». Даже если придется играть в домино вечность и под скабрезные шуточки.
Он запомнил, что бородатого зовут Костылев, но другие кличут его Костылем. Особенно мил и приятен оказался старичок, сидевший у Платона под мышкой. Платон почему-то решил, что его зовут Лука.
– Человек – все может… лишь бы захотел… – повторял Лука, и все немедленно за это пили, потому человек – звучит гордо, а когда гордые люди друг друга уважают, они не могут за это не выпить.
Обсудили роль личности в истории, переругались, помирились, зауважали друг друга еще сильнее и, в конце концов, перешли к обсуждению баб.
– Гляди – какой я? Лысый… А отчего? От этих вот самых разных баб… – говорил Лука и, сняв шапку, гордо демонстрировал лысину.
– Не скажи! – запротестовал Платон. – Бабы бывают разные. Некоторые очень даже хороши! – он для убедительности вытянул перед собой руки и растопырил пальцы, словно держал два огромных апельсина или небольшие дыни, – такие, просто ух! И глаза зеленые! Жаль, что замужем, я бы ее прямо щас…
– В женщине душа должна быть, – выдал красноухий в кепке, которого, кажется, звали Пеплом.
– И тело, – добавил Платон, вспомнив белые Лизкины ноги.
– Это тоже, конечно, – согласился Пепел, и они выпили за женщин два раза – за прекрасное тело и за чуткую душу.
Платон потерялся во времени и пространстве. Вся видимая часть Вселенной состояла из белого кружка на дне одноразового стаканчика. Когда он почти перешел на автопилот, неожиданно вспомнился Тальберг.
– А Тальберг гнида, – заявил он и икнул.
– Конечно, г-гнида, – запинаясь, подтвердил тощий. – Если такой прекрасный человек, как ты, говорит, что он гнида, значит, так оно и есть, оно не может не есть.
– Я его сожру.
– Сожрешь.
– Я у него Лизку уведу.
– Конечно, уведешь… А куда?
– Тут главное не куда, а у кого! – с трудом поднял указательный палец Платон и так, с задранным пальцем, и завалился на скамейке, едва не нырнув под стол. Перед тем, как окончательно забыться в неприятном алкогольном сне, он нащупал у ног прочную деревянную палку и в обнимку с ней заснул.
– Готов, – констатировал тощий и одним профессиональным глотком допил настойку из осиротевшего стакана Платона. – Чтоб зазря не пропала. Кто помнит, из какой он квартиры?
– Клещ с Пеплом ему холодильник тянули, – вспомнил Костыль.
– Так они уже «в мясо», – ответил тощий. – Рядышком отдыхают.
– Не беда, – Костылев почесал живот. – Организуем по высшему разряду.
8.
Они учились в одном классе в Лоскутовке. После выпуска отправились пытать счастья в столичных вузах: Тальберг поступил на кафедру прикладной физики, а Платон пошел по экономической стезе.
В общежитии жить не захотели. Тальберг переживал, что в шумной общаге не сможет сосредоточиться, а Платон ненавидел графики и распорядки. Он хотел приходить и уходить не по часам, а в любое время дня и ночи. Университеты находились рядом, поэтому решили снимать квартиру на двоих, деля оплату поровну.
Стипендии не хватало, приходилось подрабатывать, перетаскивая мебель на переездах – стулья, холодильники, журнальные столики, буфеты и серванты. Однажды довелось переправлять старинный трехстворчатый шкаф с богатой резьбой и огромными ножками. Он не помещался в лифт, но хозяин наотрез отказался разбирать, опасаясь, что антиквариат рассыплется, поэтому деревянного монстра с восьмого этажа тащили на горбу, зарабатывая синяки и ушибы.
По ночам разгружали вагоны – за них платили больше всего. Тальберг перетаскивал мешки быстро, стараясь поскорее закончить. Платон за ним не поспевал, но деньги делили поровну.
Однажды ночью довелось выгребать бетон, вылившийся из опалубки и образовавший внушительную горку на дне ямы. Поначалу дело продвигалось довольно споро. Они резво махали лопатами, набрасывая серую массу в корыто, но время шло, и работать становилось тяжелее – бетон отвердевал на глазах. Последние куски долбили арматурой.
После интенсивной работы не оставалось сил, и Тальберг отсыпался на занятиях, укоряя себя за невнимательность и утешаясь финансовой независимостью.