Было что-то оставлено, но что, что? Она не могла вспомнить и заплакала еще горше, всхлипывая и вздрагивая. Женщины поднесли ей бокал с ароматным питьем, и она выпила, и покой снизошел на нее вновь. Видно, здесь, на краю света, ей не дадут тревожиться и тосковать об оставленном.
Об оставленном… чём? Но теперь уже ее мысль не билась судорожно, а тихо, бессильно шевелилась, замирая дремотно.
Через некоторое время Елизавета Николаевна стала выходить в сад. Кроме вишенки, оклеванной птицами, в саду было множество растений — деревьев, цветов, трав. Старые липы смыкались ветвями над темными аллеями, на светлых лужайках росли молодые клены и белые тонкие березы. Дорожки переходили в тропки, тропки, заросшие низкой мшистой травой, исчезали в зарослях бузины или высоких белых цветов, пахнущих ванилью. Сад был велик, зеленые кущи скрывали его границы. Казалось, он бесконечен.
Елизавета Николаевна обнаружила тут и других женщин. Некоторые тоже не помнили ничего из своей прежней жизни, у других было что-то, о чем они не хотели говорить. Здесь, вероятно, не принято было вспоминать и расспрашивать.
Может быть, на краю света собрались неудачницы? Несчастливые, как и она сама? Однажды ей захотелось пересчитать, сколько их тут. Их было тридцать, а может, и меньше, ведь она могла посчитать кого-то и два раза! «Тридцать несчастливых — это совсем немного». Она обрадовалась, ей не хотелось, чтобы их было много.
Прошло какое-то время. Елизавета Николаевна не знала, какое. Но ей почему-то стало тоскливо. «Здесь тихо и спокойно, тихо и спокойно», — повторяла она себе» как будто уговаривала. Но все чаще думалось, что здесь совсем не так хорошо, чтобы сюда стремиться.
Тревожил Елизавету Николаевну небольшой деревянный дом с высоким крыльцом, запертой на замок дверью и всегда прикрытыми ставнями. Дом походил на уснувшую дачу. Вызывал смутные мысли: дача, лето, дети. Дети выбегают утром из дома. Дети играют, смеются, кричат и прыгают возле дачи. Иногда кто-нибудь из них плачет. Жалость увлажняла ее глаза. Но дети смеялись опять, и ее слезы высыхали.
Чьи это дети? Елизавета Николаевна старалась вспомнить и не могла. Она не знала, как их зовут, а может, знала когда-то, но забыла. Помнила она только, что их тринадцать. Она точно знала — тринадцать: шесть мальчиков и семь девочек.
На краю света было очень спокойно. Тихо. Совсем тихо. И тоскливо.
В годовщину смерти Елизаветы Николаевны решили собраться в ее доме. Дочь не знала, как быть с женами братьев — бывшими, настоящими. Потом сказала: пусть сами разбираются, кто захочет — придет.
Пришли все. К назначенному часу не было только младшего сына. Теперь, когда он развелся со второй женой, он мог и позабыть о намеченном сборе.
Потомство Елизаветы Николаевны с трудом разместилось за двумя раздвинутыми столами — гостинным и кухонным. Народу-то прибавилось! Дочери помогал молодой мужчина в очках — некрасивый, но симпатичный, зять, которого Елизавета Николаевна и ждала, и боялась. На тахте сладко спал, посапывая во сне, спеленутый младенец — новенький, седьмой внучек — сынишка старшего сына. Первая жена старшего привела нового мужа — не только, чтобы показать, что он красивее и выше ее прежнего. Нет, он и сам захотел пойти. Внуки подросли, старшему исполнилось четырнадцать. Теперь уже все были школьниками — маленькая фигуристка пошла в первый класс. Дети помнили бабушку, конечно, кроме новенького, спящего на тахте.
Все были настроены миролюбиво и слегка печалились. Две жены младшего, сравнявшиеся судьбой, беседовали, сидя рядом.
Хозяйка, взглянув на часы, сказала: «Садитесь, он, верно, забыл». Зять и старший сын покойной стали разливать вино и фруктовую. Когда бокалы были наполнены, старший поднялся. Ждали именно его слова.
Встали и все остальные.
— Итак, помянем нашу маму, которая была замечательным человеком, честным тружеником и…
Но тут позвонили у дверей.
— Подожди, он пришел! — воскликнула хозяйка, — Дети, откройте дяде.
Двойняшки кинулись в переднюю, следом побежали сыновья младшего и остальные ребята.
Окруженный детьми, в комнату вошел младший — аккуратно подстриженный и немного смущенный. За его спиной пряталась девушка с длинными светлыми волосами. Младший перецеловал ребят, повернулся к ней, взял за руку. Пока она стояла, опустив темные ресницы, все могли рассмотреть ее прямой носик и синий брючный костюм, тесноватый в талии.
— А это моя Галя, — сказал младший с некоторым вызовом.
Девушка подняла серые глаза и оглядела всех спокойно и строго. Хозяйка быстро усадила вновь прибывших, перекинув нежданной гостье свой прибор. Налили еще два бокала.
— Так выпьем, помянем мать, — поднялся опять старший.
Все встали. Но младший перехватил речь.
— Да, бабушка наша была человеком! — воскликнул он. — Дай бог всем нам… — он вздохнул, как видно сомневаясь, удастся ли им, — …нам или тем, кто останется после нас… — и, оглядев стол, закончил: — Старайтесь, ребята!
Все подняли бокалы, у кого с чем, по возрасту, и выпили, вспоминая Елизавету Николаевну.
Дочь собралась всплакнуть, но обязанности хозяйки ей помешали. Женщины поморгали, приложили платочки к глазам и губам. Мужчины схватились за сигареты. Но жены не дали им закурить. Хозяйка просила всех приниматься за еду и стала накладывать на тарелки салат. Зашумели дети, начали разговоры взрослые, завертел головенкой малыш, просыпаясь, и закряхтел сердито, прежде чем заплакать.
А сверху, с увеличенной фотографии, смотрела на них немолодая женщина. Мягкие черты, немного расплывшиеся, как всегда на любительских снимках, глаза в сеточке морщин… И взгляд у нее был слегка растерянный — то ли удивленный, то ли озабоченный. А может, то и другое вместе.
И все же она улыбалась.