Значит, у нас имеются воскресшие столетние старухи, похожие на двадцатилетних; выстрелы в ночи; похищенная баба Паша (кому могла понадобиться пожилая женщина, живущая особняком посреди леса? Ну да, она колдунья вероятностей, но разве ж крадут просто так гадалок?); ключ, являющийся понятием; заклятие, которое никто не мог произнести; Богиня, которая раздает обещания вечной жизни истеричным дамочкам; чудовища, которые не видят меня, регенерируют как проклятые и охотятся на мальчика, который теперь, на минуточку, с некоей воскресшей столетней старухой, похожей на двадцатилетнюю…
Эх, зря меня Камориль от пламенного просвещения отговорил тогда! Может, иначе бы все получилось… Но…
Что это за театр абсурда? И это все имеет отношение ко мне, потому что помочь Мари я должен, а Варамира была женой Даньслава, моего друга из той, полузабытой жизни… Я не эгоцентричен. Я не хочу ошибаться, испуганный или окрыленный тем, что оказался замешан во всем этом, — но мне кажется, что я как раз таки являюсь недостающим звеном… Тем, что может связать все это воедино. Не тот я, что есть сейчас. А тот я, которым был до того, как лишился воспоминаний.
— А может быть, я и есть — ключ?..
В комнате больше никого не было, так что, естественно, никто меня не услышал и мне не ответил. Но нет. Ключ — сказано же, вещь и понятие. Я же, являясь живым существом, соответственно не могу быть ключом. Но это, конечно, было бы довольно логично, если бы для решения всех проблем я должен был бы найти себя самого. Так… жанрово, так… лирически. Прелесть было бы, а не решение.
Я стал подниматься по лестнице на второй этаж. Там, в угловой гостевой комнате, самой светлой и теплой в этом доме, спит Мари. Интересно, кто жил в этом доме до некроманта, кто выбирал все эти небесно-голубые комоды, как будто бы кукольные шкафчики и нежные, воздушно-кружевные шторки? Когда Камориль затеял в усадьбе ремонт, переделывая внутреннее убранство под свой нетривиальный вкус, эту комнату на втором этаже он трогать не стал. Что сейчас оказалось очень кстати, вне зависимости от причин.
Одолев лестничный пролет, я замер, услышав тихий разговор, доносящийся из приоткрытой двери светлой гостевой комнаты. Почему-то в тот самый миг, как моих ушей достиг голос Мари, мое сердце стукнуло не в такт, а к рукам и спине прилил жар. Наверняка у меня еще и щеки зарделись, но я себя не видел, так что, может быть, и пронесло. Да что ж такое со мной творится?.. Неужели я настолько влюбчивый?..
В любом случае, я решил слегка поостыть и только потом идти, навещать нашу падкую до обмороков барышню. И, замерев, ненароком прислушался, как это мне свойственно, и, конечно же, различил, о чем идет речь.
— Это Камориль готовил, — говорил Эль-Марко. — Он во многом талантлив, и, как видишь, стряпня у него тоже неплохо получается.
— А можно я странный вопрос задам? — это голос Мари.
— Какой «странный»? — уточняет Эль-Марко.
— Ну, нетактичный.
— Хм. Попробую ответить наиболее корректно и адекватно, а так же ни в коем разе не изменить о тебе своего мнения, если ты этого опасаешься.
Мари не отвечала секунд десять, а потом все же спросила:
— А Мйар и Камориль — они вместе, да?
О, Потерянный, откуда она это взяла?.. Я ухватился за голову, сдержав порыв тотчас же убежать куда-нибудь далеко. Кровь бешено застучала в виски. И хотя этот набат практически заглушил тихий приватный разговор, нечаянным свидетелем которого я стал, я все же расслышал ответ Эль-Марко:
— Если Мйар примет некроманта со всеми его потрохами, то я буду должен Камориль сотню. Более того, если это случится, на радостях напьется половина города, а может быть, и весь. Но это все шутки, конечно. Печальная история.
— Почему печальная?.. Неужели ты… тоже…
— Я? Нет, я не по этим делам.
— Фух, ну слава богу, — выдохнула Мари.
— Хотя, не скрою, чисто эстетически мне нравится строение мужского тела, — продолжил Эль-Марко, — своей, знаешь ли, эргономичностью, хотя, кое-что я бы и изменил, чтобы, понимаешь ли, аэродинамика…
Но я не стал дальше слушать. Мое сердце упало в пятки, или куда-то туда, где темно, холодно и все время идет дождь. И ноги несли меня тоже вниз. Вниз по лестнице, прочь по коридору, подальше от этого белого солнечного марева, от заполоняющих всё, выжигающих сознание чувств. Сначала, значит, только лишь от звука ее голоса моя кровь разогналась, как ветер у берега ближе к вечеру; потом соленой горечью глубины меня накрыла волна стыда за то, в чем я виноват не был; а потом дыхание вечной мерзлоты сковало всего меня, и я разбился на тысячу черных зеркальных осколков, брошенный на мокрые острые глыбы, затянутые сине-зелеными водорослями. И все — только лишь от ее слов. От слов, которые, может, нужно понимать совсем иначе, или вовсе не стоит понимать.