— Экие у вас родители затейники, — заметил Камориль.
Это он зря. Всю дорогу, до самого бара, Ари рассказывал, какие еще странные имена случались у них в роду, а так же о некоторых курьезных случаях вроде тех, когда бедные девочки-секретарши разнообразно и отчаянно путались в написании непривычных имен в каких-нибудь важных официальных документах. Тихомир же поглядывал на нас в зеркало заднего вида и помалкивал. Но парень этот тоже, пожалуй, не так-то прост, или хочет таким казаться: волосы выкрашены в ярко-зеленый цвет, а уши испещрены проколами и серебристыми серьгами.
Эк люди любят себя по-всякому украшать.
Никс всю дорогу смотрела в окно, а Эль-Марко, наконец, уснул, устроившись на самом дальнем широком сидении.
Бар, к которому мы в итоге добрались, не назывался ни одним из упомянутых Ари имен. Заведение красовалось большой светящейся вывеской с фигурной надписью «Ремора», подчеркнутой снизу стилизованной рыбкой из неоновых контуров. Название это о чем-то мне напомнило, но — смутно, и не совсем понятно, о чем.
«Ремора» стояла в некотором отдалении от городской набережной, возведенная на толстых бетонных плитах, поддерживаемых сваями, что терялись в черной, неспокойной воде. Слева от входа в бар была широкая каменная лестница, ведущая на пологий песчаный пляж, ограниченный спереди — морем, а сзади — собственно, набережной. Дальше и правее возвышался один из больших двухэтажных пирсов, которые мы наблюдали давеча, на закате, направляясь в недра старого города.
Эль-Марко мы решили оставить досыпать прямо в машине — тем более, что Тиха тоже собирался поспать внутри своего минивэна. Ему надо было еще отвозить Ари домой после концерта, а идти в бар и слушать творчество брата в тысячный раз ему не хотелось.
Я стоял на верхней ступеньке лестницы, ведущей к морю.
Камориль, задержавшись рядом, произнес:
— Ты, замерзнешь если, внутрь к нам иди, да?
Я кивнул, ничего не сказав.
Некромант, покачав головой, последовал внутрь «Реморы» следом за Никс и Ари.
Да уж. Мы, конечно, немного рассредоточиваемся. Но, вроде бы, не так, чтобы уж совсем. Если что — я успею. Надеюсь, что успею. Куда уж я денусь.
И вот передо мной море — опять и снова. Черное, шумное, с небольшими вихрастыми волнами, дышит, бьется, живет, снова поет мне о чем-то. Над нами — синее небо, на котором на удивление мало звезд. Линялый светоч луны уплыл за двухэтажный пирс, запутавшись в его ажурных металлических арках. Ветер треплет мне безрукавку и волосы, связанные в хвост, бьется в лоб, остужая мне голову. Это он молодец.
Я сделал свои пять шагов вниз, к песку. Присел на лестнице, не доходя до песка, разулся. Посидел немного, вглядываясь вдаль. Достал ожерелье из золатунных бусин и посмотрел на него внимательно.
— Чтобы порвать связь, проследи путь — солнце в щели. Спой его. Море всегда поймет, — повторил я слова чтеца вслух. Негромко, так, чтобы слышал только я сам. Да и некому меня здесь слушать: пляж совершенно пуст. А, нет. Там, на втором этаже пирса, сидит какая-то компания и, очевидно, яростно употребляет алкоголь — судя по силуэтам, что мерещатся мне на фоне еще не до конца округлившейся луны, похожей на серебряный пятак с обломленным краем.
Порвать связь. Порвать нить? Нет же, не может все быть так просто. Иначе зачем все это, зачем сами бусины? Из рассказа Камориль следует, что Зорея тогда специально подчеркнул, что, попросту уничтожив ожерелье, памяти не вернуть. Мол, защитный механизм такой, — то ли от вандалов, то ли от вражеских шпионов.
Проследи путь. Какой путь? Может быть, свой путь? Может, надо постараться вспомнить всю свою жизнь — какую можешь и… и что? Сочинить о ней песню и спеть? Ну, я бы мог, конечно, вот только, не знаю точно, о чем бы эта песня была… Наверное, это был бы смешной «неудачник блюз», или, скорее, просто мелодия без слов. Но это тоже не шибко похоже на верный ответ. Это досужие мысли недалекого глупца, возомнившего, что жизнь, чуть более долгая, чем положено, может сделать его умнее.
Нет. Не может.
И не сделала.
Я провел пальцами по песку. Холодный. Море, наверное, тоже не слишком-то похоже сейчас на парное молоко. Ну, что уж тут поделаешь.
Я расстегнул застежку золатунных бус и, обернув нить вокруг шеи, снова застегнул. Стянул через голову безрукавку и майку, сложил ровненько и положил рядом с обувью. Ветер, торжествуя, тут же обнял меня прохладными юркими пальцами, пробежавшись по плечам и животу. Я расстегнул ремень и, замешкавшись ненадолго, стянул с себя джинсы. Их бросил как попало и двинулся к воде.
Холодное море. Что я ему, еще не согревшемуся. Поглотит и не заметит. Не хватит моего тепла никак, чтобы его согреть.