Но это, видимо, Даньслав монарху так вещал, мол де, не волнуйтесь, дражайший — все будет в лучшем виде. Мол, стоит воспитать это существо, как человека, как родного ребенка — и он, чтобы не лишиться родительской любви, сделает все, что угодно.
Все. Что. Угодно.
Так, собственно, и стало. Мйар, судя по его рассказу, и правда любил Даньслава и Варамиру. Очень. Сильно. Может быть, даже чересчур.
Но, выходит, не как родителей, что ли? Выходит, хоть и было ему четыре года от роду, когда он свершил все эти свои эпические подвиги, — но Варамиру он любил иначе, чем было задумано. Он любил ее, как женщину, любовью страстной и неразумной, наполовину животной, и очень болезненной.
И здесь тоже было не все понятно.
Мйар сказал Камориль так: «Она была предназначена мне. Эта женщина. Она попала в лагерь случайно — читай, это была судьба. Она скрывала свою суть очень долго, совершенно невероятным образом. Она обвела вокруг пальца всех, и Даньслава тоже. А уж меня-то — наверняка. Но суть в том, что она, в самом деле, была моим предназначением. Мы с ней были связаны судьбой. Но Даньслав отвязал нити моей судьбы от ее, а ее — от моей, и через кедровое зернышко привязал меня к тому дереву, и сказал, мол, иди, ищи свою судьбу и исполняй свой долг. А Варамиру привязал к себе. Но мы оба тогда не знали, кто она такая».
А может, Даньслав и ведал. Сразу. И «пожертвовал» собой, — как это было свойственно людям той эпохи, — ради великой цели.
Камориль фыркнул.
Да всем он, чем мог, тем и пожертвовал. Вот уж дурацкая история. Почему они все, обладая такими силами, не смогли разрешить дело так, чтобы жить долго и счастливо? Почему им всем так хотелось поскорей умереть?..
Снова сев на кровати, Камориль услышал звук открывающейся входной двери и шаги. Через некоторое время он увидел в дверном проеме мужской силуэт. Мйар принес с собой полный пакет (с едой, судя по всему) и теперь что-то творил, повернувшись лицом к плите. Из-за стены и дверного косяка Камориль видел только фрагмент его силуэта — левое плечо, половину головы, завязочку фартука на уровне пояса и верхнюю часть штанов.
Какие-то новые, темно-фиолетовые. Замшевые, что ли? А еще в утреннем свете волосы Мйара казались какими-то другими. Он, очевидно, собрал их в неаккуратный пучок, чтоб не мешались, а оттого Камориль не мог понять, что с ними. То ли все, как всегда, то ли, и правда, цвет какой-то другой.
Некромант продолжал, не двигаясь, смотреть, как Мйар колдует над едой. Послышалось шкварчание масла на сковороде. Следом подтянулся запах жареного лука и помидор. Мйар ловко, одно за другим, разбил в сковороду четыре яйца. Посолил, поперчил. Накрыл яичницу крышкой, снял фартук и развязал волосы, оборачиваясь.
Он сделал пару шагов по направлению к некроманту — а тот, как сидел, так и остался, только глядел на Мйара удивленно, глупо приоткрыв рот.
— Ты… — наконец произнес он, когда Мйар зашел в спальню и оперся плечом о дверной косяк. — Ты, что ли, волосы выпрямил и покрасил?..
— Нет, блин, брови выщипал, — фыркнул Мйар. — Ну, а вообще, теперь будет так, да. Мне с красными как-то привычнее. Всегда так носил раньше.
— Погоди, ты что… ты…. То есть… — Камориль нахмурился. — Ночью их покрасил, что ли?..
Лицо Мйара стало непроницаемым:
— То есть рыжие кудряшки мне, по-твоему, больше шли?
— Нет-нет, — Камориль отрицательно покачал головой. Потом всполошился: — Ну, в смысле… Нет, не так! Я имел в виду…
— Яичницу будешь? — спросил Мйар, подобрев.
— Буду, — кивнул Камориль.
— Хорошо, — Мйар развернулся и вышел.
Камориль потер лоб. Это что ж такое… что ж такое творится. Он во второй раз за утро откинулся на кровать, распластав руки в обе стороны. Это выходит, что Мйар… пускай и не совсем такой, как обычно… готовит ему яичницу! Нет, не так… Мйар готовит им завтрак! Прелесть какая. Радость какая! Это же что-то невероятное.
Что происходит вообще? Камориль никогда даже и не мечтал о таком. Ну, то есть, он, конечно, ждал чего-нибудь в этом роде, но никогда не думал, что это будет так. Тут, вроде, не было ничего такого уж особенного — но все равно сердце некроманта стало биться сильней и чаще, исполнилось легкой, звенящей радостью, теплой, искрящейся. Сердце просто напросто трепетало, дыхание — тоже.