— Далее. Хотя нет, похоже, это все. Этот кто-то, под кого настроен замок, должен управлять огнем и должен иметь талант чтеца. Кроме того — но это уже мое предположение, оно вполне может быть ошибочным — я думаю, что где два проклятья, там и третье. Почему бы этому существу не владеть магией льда? Если он все это заварил и заставил уснуть Вьюгу. И вот представьте… что он пришел сюда, этот… исключительный чародей, способный одной рукой создавать пламя, а другой — лед. Сможет ли так Теодор, признанный архимагом? Сможешь ли так ты, Рейнхард, даже если ты теперь тоже исключительный чародей?
— Не смогу, — Рин покачал головой. — Я ограничен льдом. Измельчали исключительные нынче…
— Вот! А тот, кто все это устроил — думаю, он мог! И под себя все настроил!
— Стихии служат ему… — пробормотал Найк, — смерть у ног его, жизнь смотрит его глазами, ведает он будущее и прошлое, он многолик и един…
Никс и Рин тут же уставились на него.
— Чего? — Найк перегнул брови. — В храме давно были?
— Ни разу не посещал ни одного, — признался Рин. — Нам запрещено, знаешь ли.
Никс нервно рассмеялась:
— То есть мы предполагаем, что идем по следу божества. Тогда все логично. Если верить легенде о Сердце Мира, Потерянный совмещал в себе все то, что могут проклятые по отдельности, — она посерьезнела. — Так, не думаете ли вы…
Рин с Найком не стали озвучивать, что они думают — оба смотрели на нее с разной степенью озадаченности, но без недоверия. Кажется, они думали именно то, чего она боялась.
— Ладно, — Никс поежилась. — Хорошо. Мы идем по следу Потерянного, предположим, и ворота сможет открыть и тот, в чьем сердце огонь, и тот, кто повелевает льдом. Вопрос. Зачем было настраивать ворота так, чтобы в них могли зайти элементалисты?
— Не смогли бы, — напомнил Найк. — Ну, скорее всего. Кей не пустило. Я думаю, меня бы тоже не пустило и просто элементалиста не пустило бы, я тут только из-за того, что владею некоторой нестандартной магией… У тебя, Рин, сила тоже из ряда вон, и у тебя, Никс. Мы уже немного ломаем местную систему. Так что… может… стоит и доломать.
— Ну что? — спросил Рин. — "Тот, в чьем сердце огонь, тот, кто холод хранит, да откроют врата, если стоит любви и смерти огромный мир"?
Повисла абсолютная тишина.
В своем понимании, чего мир стоит и чего достоин, Никс была уверена. Но она ведь — не божество… совсем нет. Но как им узнать, что должно думать по этому поводу божество?
— Рин, — сказала она. — Что ты думаешь насчет смерти?
Найк должен понять, почему она спрашивает об этом не его. И он, кажется, понял.
— Я проделал весь этот путь, надеясь ее избежать, — проговорил Рейнхард, и слова его были искренни и тяжелы. — И если ты спрашиваешь меня, готов ли я умереть, если это спасет тех, кто останется жить? Тех, кого я люблю? — он опустил глаза. — Да, пожалуй. Пожалуй, я смог бы.
— Но ты же нико… — Никс закрыла рот на полуслове, принимая его ответ.
— …А если вы спросите меня о любви — то мир ее, безусловно, достоин, но, конечно, не стоит. Но у нас лишь один шар на эти два прочтения. Может ли тот, кого этот замок ждет, думать, что мир достоин любви и смерти? Может ли он думать, что мир стоит смерти и любви? — Рин криво улыбнулся. — Я не знаю.
— Я тоже, — нахмурилась Никс.
— Если только этот кто-то не умирал за этот мир, не отдавал за него все, и из-за этого не возненавидел то, что любит, вплоть до того, чтобы желать ему смерти, — хмыкнул Найк. — Воистину огромный простор для прочтений. И вот вам еще вариант: что, если тут требуется не соответствие заготовленной фразе, а что-то вроде ответа на старый вопрос? Что, если ответ — переменная?
— Пожалуй, нам остается только проверить, насколько мы дураки, — сказал Рин.
Никс устало улыбнулась:
— Ты предлагаешь положиться на мою удачу?
— Нет, я предлагаю делать то, что должно, и будь, что будет.
Никс подошла к той сфере, под которой было написано про хранящего в сердце огонь. Приблизила руку к гладкой поверхности, ощущая, как от непрозрачной черноты тянет холодом.
Рин стоял возле второй сферы и смотрел на Никс.
— На счет три, — сказала она. — Раз, два…
Мироходцы: откровение
Они шли мимо горящих свечей, мимо стен, испещренных золотистой мозаикой, и горячий воздух, поднимающийся вверх, искажал рисунки на стенах так, будто бы еще чуть-чуть — и они оживут, задвигаются. Мозаика будто бы вторила словам Ветивера, словно все это было о нем. Сам он был бледен. Айра иногда смотрел на него, пытаясь уловить хотя бы смутный отголосок возможной лжи, но лицо Ветивера было спокойным, бесстрастным, одни лишь глаза светились печалью, в них, прячась за отблесками огня, мелькали тени воспоминаний…