– Это сделал ты! – выпалила она.
– Нет, – ответил он лучшее из того, что умел произносить с завидной дикцией.
– Ты врешь, ты мне больше не друг, – ей неприятен один скандал, а она уже затевает другой.
– Если ты не веришь, то именно ты мне и не друг, – никогда в жизни он не истерил в школе и не обменивался с товарищами визгами. И выяснение отношений с ним было излишним – кроме короткой правды ничего нельзя было добиться.
Елена убежала с урока музыки и, окружившись Анькой и Олеськой, плакала злыми слезами в лестничном пролете между двумя этажами. Он прохаживался на перемене мимо – с равнодушным видом и равнодушным сердцем. Может быть, любовь выдержала бы что-то подобное, но симпатия держится на том, что нравится, и если оно больше не нравится – не о чем и сожалеть. Даже хочется от лишнего побыстрее избавиться, хоть и не принято сор выносить из избы.
– Что это Ленка взбрындила? – удивлялась Селена Станиславовна. – Ты никогда с таким удовольствием не разговаривал с девочками по телефону.
– Не болтал и еще столько же болтать не буду, – отмахивался сын, хоть и не беспечно, но отстраненно.
– А почему бы тебе самому не найти зачинщика? И ее бы защитил, и себя оправдал.
– Может, так бы и поступил, если бы она не поторопилась сама себе найти виноватого в моем лице. Если такая инициативная и самостоятельная – пусть и разбирается на здоровье.
И кто это, действительно, мог распространять о Ленке позорные записки? Хоть Артем никогда и не строил иллюзий, будто она общается с ним одним, но… ничего себе приятели! Очень кстати вспомнил он о том, что не умеет копаться в чужих душах и разбираться в чужих отношениях <…>
21.
Светилась в темноте тусклое окошко компьютера; от контраста слегка резало глаза. Голова заполнялась фразами и мыслями, в безлюдном доме чувствовалось присутствие чьих-то душ – он сам был достаточно чуток и впечатлителен, чтобы вытягивать их духовность как эссенцию с дальних расстояний.
– Ты знаешь, что я делаю? – звучал Артем в обоих ушах сразу; с правой стороны слова его входили в сознание и вязли в нем, не вылетая из левого уха на ветер. – Слушаю испанскую гитару и плачу…
– В буквальном смысле? – уточнил Восторк.
– Да, – горько подтвердили в телефонной трубке. – Текут слезы…
– И есть повод?
– Сегодня перед рассветом состоялась самотерапия. Первая серия. Весь день после этого кувырком: и физически мало что прибавилось, и морально тяжело…
«Itak, ya ne ponimayu, po4emu moi pisma do tebya ne dohodyat. Tvoih toje 4to-to ne vidno. Veroyatno, ih i net sovsem…» – набирает нарочито латиницей, чтоб не било упреками по глазам, чтоб не напрямик, не по-русски было сказано. Мягкостью такой закутывает до беспомощности, теперь не оправдаешься, почему у одного плохое настроение, в то время как у другого хорошее.
– Тебя это унижает? – перебивает Восторк свои мысли.
– Я думал, первый раз будет с девушкой…
– И будет первый. И с каждой очередной девушкой будет так внове, как впервой…
– С чего вдруг меня так прорвет? Я же не скачу из крайности в крайность, всегда выбираюсь потихоньку…
Жили и другие так же потихоньку – как вдруг прорвало интернет. Нашелся и тут повод.
«Почему ты молчишь сейчас? Я же вижу: ты он-лайн…»
– О чем задумался? – обгоняет Артем плывущие строки.
– Так… , о тебе!
– Что ты обо мне думаешь, я и так знаю, лучше скажи, что ты думаешь об этих новых обстоятельствах… – и пока он это говорит, глаза предательски скашиваются к полю сообщения.
«Почему когда молчу я, ты мне даже не выговариваешь, а когда я заговорю – обижаешься еще больше и молчишь специально?»
– Ты еще с кем-то разговариваешь? – бедная его голова похожа на многоканальный приемник.
– Только с тобой, честное слово, – спасение его, конечно, в спокойствии.
– Я теперь, понимаешь, не знаю, как жить и работать. Меня же, правда, как прорвало… Открываю словарь и первое, что вижу: abed – в постели…
– Если ты по-английски произнесешь «мирный граф» и «мы рисуем голубую воду» – получится вообще матерщина. Кстати, обед в постели – нормальный акт самоудовлетворения, сам не раз пробовал!
– Он еще шутит! Ты хоть чувствуешь то, что я? Как ты с этим справляешься?! – вопреки заявленной расфонтанировавшейся физиологии выливались из Артема риторика и лирика – вероятно, продукт сублимации, заранее размягченный в надежде приткнуть себя к каменной Восторковой скале.
– Не знаю, что чувствую. Я проблемы не вижу, – произнесены стопроцентно трезвые слова, но что-то в интонациях голоса сдвинулось, вздрогнуло, поколебалось…