В этот вечер я увидел первую звезду. Она взошла над самой мачтой радиостанции и казалась крошечным фонариком, прикрепленным к вершине мачты.
Это была первая настоящая ночь. Без солнца. Без серого бессонного неба. Первый раз не нужно было завешивать иллюминатор. Даже самый воздух, врывавшийся в каюту, казался плотнее и свежее.
На следующий день мы закончили выгрузку «Таймыра». Палуба почти совершенно очистилась от нагромождений досок и бревен. Осталось только то, что нужно было для постройки нескольких знаков, возложенной на «Таймыр» в это плавание.
Один из знаков, с мигалкой, предстояло поставить на Карской стороне у мыса Выходного. Этот знак должен был служить единственным путеводным огнем судам Карской экспедиции в том случае, если бы ледовые условия не позволили им воспользоваться более южным Югорским Шаром или Карскими Воротами и всей экспедиции пришлось бы подниматься на север до Маточкина Шара.
Мы заранее предвкушали удовольствие постановки этого знака. Берег у Выходного очень высок, и таскать бревна на гору нам пришлось бы на огромное расстояние на своих плечах. Однако судьба избавила нас от этой задержки – льды так плотно забили вход в Карское море, что не было никакой надежды выбраться из пролива.
Тут я из случайного разговора узнал, что три дня тому назад вахтенный видел ночью «Новую Землю». Она прошла обратно в Маточкин Шар, удирая от преследующих ее карских льдов. Оказывается, и наш радист слышал ее разговор с берегом. Бот не смог пройти к островам Пахтусова, куда собирался для моржового промысла.
Пришлось выбросить Вылку и Антипина в бухте Брандта и уходить от затиравших шхуну тяжелых полярных льдов. Ей это удалось не без труда. Три дня она просидела во льду, не имея возможности не только итти, но даже просто развернуться.
Все разводья стало затягивать свежим салом, и наш Александр Андреевич счел за благо не ждать, пока пролив запакует, и сниматься с якоря.
В ночь на 27 августа под темный шатер неприветливого холодного неба стремительно вырвались клубы горячего пара. Пар заревел, завыл в сверкающей медной сирене. В теснинах береговых гор далеко разнесся и побежал к обсерватории условный сигнал. Через полчаса от берега отвалили две шлюпки и, прыгая по расходившейся волне, пошли к нам. Наступил самый тяжелый момент для новой смены обсерваторского персонала: она доставляла на борт корабля уезжающих старых зимовщиков. Из них только служитель Фриц, предмет всеобщей любви и похвал, оставался здесь еще на один год.
Подкидываемые волнами, шлюпки бьются о борт «Таймыра». На концах поднимаются остатки личного имущества, по штормтрапу один за другим из темной мокрой бездны на освещенную сухую палубу вылезают новые пассажиры. С ними поднимается часть новой смены.
Последние рукопожатия в кают-компании. Фриц поочередно обходит всех своих бывших сожителей. Его широкая ладонь царапает красные, загрубелые ладони товарищей.
– Фриц, на будущий год увидимся?
– Не снаю, мошет, понрафится, ешо останусь.
– Смотри, медведицу в жены не возьми.
– Метфеть с метфетицей шифет, а шем я хуше метфетя?
Фрицу некуда торопиться. У него нет дома, нет близких в далекой России. Его родина далеко – Рур. Но Фриц не может вернуться на родину. Поэтому он не особенно тужит при расставании со старыми товарищами. Впереди всех самый веселый, самый ловкий, Фриц спускается по штормтрапу в прыгающую лодку.
Скоро обе шлюпки исчезают в направлении к берегу, удаляясь к устью Ночуя. Слышится только мерный стук уключин.
На год.
Наверху, в полумраке командирского мостика, слышатся голоса. Первая вахта.
Отгремел якорь. Снизу издалека, из сверкающего электричеством жаркого чрева «Таймыра» донеслось пыхтенье, сперва слабый, нерешительный металлический стук, потом шибче, звучней. Застучал, застонал металл.
Замелькали шатуны, пошли кружиться кривошипы и далеко, у самой кормы застучали по льдинам винты. Весь корпус затрясся. Огоньки обсерватории стали отходить в сторону, перешли на другой борт и скоро совсем исчезли за поворотом пролива.
В ярко-освещенной кают-компании заняты все кресла, на диванах плотно сидят пассажиры. Со всех сторон радостный смех. Совершенно особенные разговоры.
– А вот когда я приеду, первым долгом куплю ворох газет.
– Нет, я в киношку.
– Нет, ни газет ни в киношку – куплю фунт шоколада и десяток пирожных.
– Уж лучше арбуз.
– Тогда уж – и пирожные и арбуз.
– Слушайте, неужели действительно существуют огурцы, помидоры, арбузы? Вот наемся-то…
Это холостежь. У семейных меньше съедобных восторгов. Большинство предвкушает радости встречи. Кое-кому не терпится и начинают перебирать заготовленные подарки: самоедскую сумочку, песца, промышленного своим капканом, коллекции новоземельских цветов.
В. дверях появляется чумазый Василь Иваныч. Немедленно составляется матч в «козла»: матшарцы – таймырцы.
Под стук костей я ушел к себе. Успел почитать, сходил в ванну, взял душ. Когда тушил у себя свет, из кают-компании все еще доносился неистовый стук медяшек домино. Повидимому, к игрокам присоединился и вернувшийся с вахты капитан, потому что послышалось меланхолическое:
– Окатили.
28 августа я проснулся ни свет ни заря от, яркого солнца, беззастенчиво заглядывавшего в открытый настежь иллюминатор. Было еще далеко до восьми часов – законного времени утреннего чая, а по всему судну несся топот тяжелых сапог, и с палубы слышался голос боцмана. Я едва успел проделать обычные гимнастические упражнения и принять холодный соленый душ, как в каюту прибежал сердитый юнга Алешка и в третий раз позвал меня к столу. Жизнь сегодня начиналась почему-то особенно рано. Только выглянув в иллюминатор, я понял, в чем дело: мы пришли к устью реки Шумилихи, у Баренцова конца Маточкина Шара. Здесь предстояло ставить первые знаки.
Я наспех допивал свой чай, когда в кают-компанию вошел Василь Иваныч, облаченный в рабочее платье. Он не дал мне докончить чаепитие.
– Говорили, что ревнуетесь с нами, а сами чаи распиваете.
Дело в том, что команда «Таймыра» заключила по радио договор о социалистическом соревновании с каким-то другим гидрографическим судном и тянулась теперь во-всю, стремясь в наиболее короткий срок выполнить свое неимоверно тяжелое задание. И без того тяжелый рабочий день матросов (в море двенадцать часов без выходных дней) превращался теперь в каторжную работу. Это называлось у матросов «ревноваться».
Я давно уже повел среди пассажиров агитацию за то, чтобы принять участие в наиболее тяжелой части работ команды при выгрузке на берег материалов в местах постановки морских знаков. Меня энергично поддержал Шведе, и все обещали с сегодняшнего дня вступить в строй.
Однако сегодня, как на зло, с Баренцова моря тянул отчаянный зюйд-вест. В вантах выли предостерегающие голоса ветра. По проливу ходила размашистая темная волна, раскачивая «Таймыр» не хуже нашей «Новой Земли». Капитан сомнительно покачивал головой, не решаясь начать выгрузку материалов на берег в такую погоду. Однако «ревнивцы» рвались, в дело, и Пустошный взял на себя руководство всей работой.
Через полчаса отчаянных усилий карбасы были спущены. На воду стали спускаться связки огромных бревен. Их сплачивали прямо на волнах, подкидывавших бревна к самому борту и раскидывавших их в разные стороны. На плот из бревен мы стали скидывать доски, ловчась попасть так, чтобы они ложились вдоль плота. Внизу их поправляли два матроса, в том числе старый усатый Милкин.
Стоя по колени в воде, этот Милкин ловко подхватывал багром доску и укладывал в надлежащем направлении. На крик сверху «полундра» он неизменно отвечал без малейшей задержки: «есть, кидай».
Подойдя к борту с тяжелой плахой и думая только о том, чтобы сохранить на краю палубы равновесие и не сыграть за борт вместе с ношей, я крикнул обычное: