Двое мужиков бросились запоздало, оттерли Наседкина к стенке.
— Остынь, Егорка! — успокаивали они. — Трезвый ведь, пьяного задираешь.
— Не так еще надо! — кричал Наседкин. — Вечерось парнишка наш прибег и ревмя ревет: «Глухов ногой пнул!..» Спустил штаны, а там синячище!..
Боль в переносье утихла, Глухов по-медвежьи пошел на Егора. Его окружили, но он расшвырял всех дико, двое мужиков возле Наседкина — и вовсе для него не преграда.
Бабы завизжали по-дурному:
— Вяжите!..
— Убьет ведь!
— Мужики, что вы смотрите?
И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы в зрительном зале Лобова не было. Расталкивая баб, он пробился к бильярду, кинулся сзади на Глухова, обхватив его вместе с руками поперек туловища, легко оторвал от пола, понес из клуба. Глухов напрягся так, что, казалось, кровь брызнет, но разорвать тисков Лобова не смог. Он сник, бросил сопротивляться, стал жалок, как все сломленные, бессильные перед чем-то неодолимым люди.
Лобов стащил Глухова с крыльца, разжал лапищи:
— Ступай-ка проспись, Иван.
Гнетущая тишина встретила Глухова под родной крышей. Людмила с Мишкой уж спать легли, завтра им обоим вставать рано: Людмиле подорожники печь, Мишке в интернат собираться.
На кухне все оставалось по-прежнему, не прибрано. Непонятно, чего от него Людмила добивается? То ли чтобы Глухов сам порядок навел, то ли, чтобы лучше на свои безобразия насмотрелся. Утром, когда Людмила стряпаться начнет, беспорядок в кухне, завал этот на столе ей, конечно, мешать будет. Людмила не раз до работы слезами умоется, но все же не приберет избу. Знает Иван — не приберет.
В боковушке он, снова не раздевшись, свалился на кровать. Уснуть, однако, не смог. Ворочался с боку на бок, катался по широкой двуспальной кровати, скрипел зубами. Никогда он еще такого унижения, такого посрамления не испытывал. Как щенка его Лобов выбросил.
«Ступай-ка проспись, Иван», — торчало и торчало в голове Глухова.
Там, на виду у всех, выбежавших вслед за Лобовым, Глухов, плохо соображая, полез зачем-то в карман, вытащил почти пустую бутылку, заткнутую свернутым носовым платком. И каким чудом она уцелела, не выскользнула, когда он мужиков в клубе расшвыривал?
Бабы и мужики, толпившиеся на крыльце, притихли. Лобов напряженно, и готовый на все, ждал.
Что делать? Разбить, что ли, бутылку о башку Лобова? А может, лучше кол из забора выдернуть? Но против Лобова и с колом не просто. Кол, как известно, два конца имеет.
Вздох облегчения всколыхнул баб, увидевших, что Глухов отступился, угас.
Сунув бутылку обратно, он пошел прочь, с глаз людских.
Проснулся он разбитым и невыспавшимся.
Людмила собирала Мишку в дорогу.
— Здесь вот пирожки завернуты, — говорила она, — съешь их поскорее. А то они испортятся у тебя. Ребят угости.
Глухову захотелось крикнуть сыну, пусть, мол, ребятня и сам Мишка не очень-то распускают языки в школе, не очень-то треплются, но передумал. Стоит ли ломать перед сопляком шапку, показывать свой испуг. Да и бесполезно это. На каждый роток не накинешь платок.
Мишка и Людмила ушли. Глухов лежал на кровати, думал. В лес он, конечно, не поедет сегодня (с подбитым-то переносьем, с ломотой в теле), имеет на отгул полное право. Выспаться надо, получше собраться с духом.
Решили, постановили, сделали.
Минут через двадцать вернулась Людмила, проводив до автобуса Мишку. Сама принялась на работу собираться: укладывала в сумку спецовку, просохшую на печи, шуршала газетой, заворачивала на обед что-то. Возьмет, интересно, на него или нет? Еда была Людмилина забота. В обед они всегда сходились на лесосеке.
Хлопнула сначала входная дверь, затем сенная, звякнула звонким затвором калитка — убежала Людмила.
Глухов поднялся, переоделся в рабочее, оплеснул осторожно лицо под рукомойником. Переносица болела — тронуть нельзя.
Двигатель, слава богу, завелся сразу, погода смягчилась как будто. Снег издавал сочное хрумканье, поселок и тайга плавали в туманной изморози.
«Только бы поскорее стаяло, — желал одного Глухов. — Размыло бы следы у Гнилой речки».
Он не стал подъезжать к самому гаражу, где уж собирались лесозаготовители, а остановился на некотором отдалении. Усмирил двигатель, вылез из кабины, начал для видимости копаться в моторе.
Люди подходили и подходили, один по одному. Их встречали разноголосыми, разнобойными приветствиями и незлобливыми насмешками:
— Ну и здоров, боров, спать, тютелька в тютельку приходит!
— А ты, поди, Татьянка, вовсе не прилегла? Парней все отваживала?