— Айн момент! Силь ву пле, мадам! — подхватил энергично Дима. Кинулся к машине, принес целлофановый мешок и связку проволочных рогулек. Сдвинул ногой горящие головешки, натыкал рогульки по ту и другую сторону углей, вытащил из мешка несколько шпажек, унизанных кусочками мяса вперемешку с пластинками лука. Пристроил эти шпажки на рогульках, завертел попеременно над жаром. Вкусно и густо запахло жареным, до слюны запахло.
— В вашей организации сколько любителей? — воспользовавшись общим благодушием, спросил Ефим.
— Немного, не тревожься, Евсеич, — успокоили его. — Мы в основном…
— Я к тому, — начал осторожно егерь, — собираюсь тут завтра одного на открытие пустить. Тоже заядлый, тоже не дождется…
— Что такое? Кто не дождется? — директор обеспокоенно поднялся на локте.
— Наш, из Сысоевки… сосед мой, — почувствовав в душе тревогу, сбивчиво заговорил Ефим. — Охотобщество, вообще-то, разрешает… не против местных. Документы у него в полном порядке: билет, все есть… членские взносы уплочены. Ну, раз просится парень.
— Тот самый, видно, — вспомнил Савельев, — который тебя в егеря предложил?
— Да, да! Тот самый! — подтвердил Ефим с надеждой, что это хоть как-то поможет Таське.
Но директор лишь неопределенно хмыкнул, пожал плечами.
В это время колдовавший над шашлыками Дима отпрянул от костра, держа в руках шпажки, как растопыренные пальцы.
— Закусь готова!
Просьба Ефима сразу была забыта, охотники запотирали в предвкушении удовольствия руками. И Ефим решил напомнить о Таське позднее.
Савельев оделил всех коньяком, каждый получил по шашлыку, исходящему сытным ароматом.
— Ни пуха ни пера!
— К черту!
Выпили с желанием, как по первой, обнажали, обжигаясь, шпажки, стягивали зубами душистые, сочные куски. Громко и наперебой нахваливали Диму. Ай да спец! Ай да пузанчик!
«Напрасно ягушку сгубил, — опять пожалел Ефим. — У них тут и без моей баранины хоть заешься».
— Под такую вкуснятину и еще не грех… — мыкнул набитым ртом директор.
Савельев не заставил себя ждать, снова плеснул в стаканы.
— Я погожу, — решительно отказался Ефим. — Мне еще дело делать.
Вскоре он тихо и незаметно покинул охотников, взбодрил понуро стоявшего Серого:
— Съездим последний раз… и все. Выпрягу я тебя.
— Евсеич, куда? — окликнул и побрел вслед за егерем Полит Поликарпыч, точно был нанят караулить Ефима.
— Лодки привезу.
— А чего один-то, никого в помощники не берешь? Эй! — крикнул Полит Поликарпыч Диме и Савельеву, которые что-то пылко доказывали друг другу.
— Не надо, не надо… отдыхайте, — отмахивался Ефим, — сам справлюсь.
— Как это сам? — настаивал Полит Поликарпыч. — Я с тобой, раз у молодых совести нет. — Охотник неловко завалился боком в телегу: — Проветрюсь хоть.
«А пускай едет, — не стал отговаривать Ефим. — Вдвоем-то оно все веселей. И лодки погрузить легче».
Он тронул лошадь, сел на ходу впереди Полита Поликарпыча, телега запрыгала, застучала по твердым, потрескавшимся кочкам солончака.
Сзади раздавались голоса спорщиков.
— Горлопаны, — презрительно фыркнул Полит Поликарпыч, — за версту слыхать. — Он поудобнее устраивался на телеге, тыкался, валился пьяно на Ефима, жадно и доверительно наговаривал: — Недолго уж мне, недолго осталось… Два года отбухаю — и баста. На пенсию ухожу, Евсеич. Всю эту шайку-лейку подальше пошлю… В садике буду возиться, на охоту ездить… Ночь-то какая! А, Евсеич? — Полит Поликарпыч было умолк, повертел туда-сюда головой, но через минуту-другую опять воинствующе разошелся: — Хватит, к чертям собачьим… наплюну я на них. Весь торг под себя подмяли, деятели! Всех неугодных помаленьку выжили. Только и терпят таких, как я… Вреда-то им от меня все равно никакого, видимость одна. Ночь-то какая! Ночь-то! — все больше и больше возбуждался Полит Поликарпыч. — Век доживаю, а все не надивлюсь… Вот и прохвоста этого, Диму, недавно приняли. Нашли шофера. Ты не гляди, что он толстый. Он куда угодно без мыла влезет. Эх, ты но-о-оченька-а! — пропел вдруг врастяжку Полит Поликарпыч. — Не слушай меня, Евсеич, не слушай. Пьяненький я, лишнее болтаю.
Бессвязная эта, не очень-то понятная вспышка, признание Полита Поликарпыча в своей беспомощности, вызвала в Ефиме какой-то неприятный осадок, досадливое недоумение, похожее на жалость. «Тоже ведь не последний человек в торге, — думал он о заведующем базой, — неужто никаких полномочий не имеет? А куда в таком случае весь торг смотрит? На любого ведь есть управа?»