Лодка легко подавалась вперед, ломала зеркальные хрупкие поверхности, огибала мыски, мели, наплывала с лету и без всякой задержки разнимала с мягким шорохом камышовые островки. Журчала вода под днищем, скребся о борта тростник, из-под самого лодочного носа шарахались, расплывались, резко и испуганно вскрикивая, потревоженные утки.
— Не бойтесь, дурашки, — ласково наговаривал егерь, — не съем я вас.
Ефиму было жаль расставаться с утками, с этим пока что нетронутым, оберегаемым им все лето, пернатым царством. Скоро и озеро, и утки будут не те. Через каких-нибудь пару часов птица потеряет всякое доверие к человеку, начнет уплывать, прятаться, заслышав иль завидев его, будет неимоверно осторожна и чутка, будет высматривать человека с высоты, далеко облетать, взмывать над ним, становясь недоступной для выстрела. Самой большой опасностью будет для утки человек с ружьем.
Думая так, жалея птицу, выплыл Ефим на последнюю чистую воду. Сильно и часто толкаясь, разогнал лодку, ткнулся в пружинистые плотные камыши. Теперь только этот камыш, густой и высокий, и отделял его от охотников.
Ефим довольно долго, минут двадцать, а то и больше, воевал в непролазных спутанных зарослях, крушил перед собой шестиком, наезжал днищем лодки на камыши — бил в крепях узкий проход.
— Помогли бы, черти! Навстречу бы пробивались, что ли! — ругал он на чем свет охотников. — Спят, как сурки, и ухом не ведут.
Он весь взмок, измотался, пока достиг берега. Но как ни шумел, воюя с камышами, в таборе так никто и не проснулся.
Никто не проснулся и когда он подошел к дотлевающему костру. Дима и Савельев валялись прямо на земле, мерзли, скрючившись и натянув на головы капюшоны штормовок. Палатку они ночью не поставили и даже ничего не убрали с нее. Всю ночь, поди, коньяк глушили и глотки драли. Какие из них сегодня охотники?
Ружья их и патронташи тоже валялись на земле. Приходи, приделывай им ноги и уводи.
Ефим попытался растолкать охотников, но оба что-то невнятно мычали, брыкались, взмахивали руками, запахивались в штормовки.
— Дай им под зад хорошенько, нечего церемониться, — сказал, вылезая из машины, Полит Поликарпыч. Он зябко передернул плечами, начал опоясывать себя патронташем: — Ты давно здесь, Евсеич?
— Только-только приплыл.
— Правильно. Загодя оно всегда лучше… Эй, гвардейцы! Подъем! — зычно крикнул Полит Поликарпыч.
«Гвардейцы» не шелохнулись.
Проснулся, загудел в машине директор:
— Не рано еще?
— Самый раз, — осматривался Полит Поликарпыч. — Пока этих субчиков поднимем, пока… — Он ткнул носком сапога Диму, потом Савельева: — Радикулит схватите.
Ни крики, ни пинки, однако, не помогали.
— Они что? Так всю ночь и валялись? — Директор, пытаясь согреться, делал физзарядку. — Тут в машине, и то продрогли. — Снова полез в машину, достал охотничье снаряжение. — Поднимайте, поднимайте их.
Полит Поликарпыч возобновил домогания.
— Пижоны несчастные! Поросята! — пинал он попеременно обоих охотников. — Налакались, меры не знают.
— Кто налакался? Мы налакались? — Савельев с трудом приподнял голову. — Ложь несусветная, поклеп! Пусть у тебя, Политыч, ноги отсохнут. Футболист нашелся.
— У вас они скорее отсохнут, валяетесь так, — ворчал наставительно Полит Поликарпыч. — Борова этого оставить придется.
— Ничего подобного, — мигом запыхтел, поднимаясь, Дима. — Ишь захотели… Да я вас быстрее соберусь. — Но прыть его только на словах осталась, он тут же вытянул руки над едва краснеющими угольками: — Дровец бы подбросить.
— Каких еще дровец? — возмутился Полит Поликарпыч. — Скоро светать начнет.
Савельев нашарил рукой бутылку, глотнул прямо из горлышка, сунул бутылку Диме:
— Полечись.
— Вы чего там, заново начали? — сурово спросил директор.
— Все в порядке, шеф! — вскинул себя на длинные ноги Савельев. — Мы, как стеклышки, мы готовы!
Суровый голос шефа расшевелил и Диму, он тоже стряхнул сонливость, неловко и суетливо пристраивал патронташ на большом животе.
Ефим с беспокойством поглядывал на восток, там уже вроде бы обозначилось посветление, край неба точно размылся и отстоялся от темноты. Успеть бы вовремя развести охотников.
— Поехали, поехали… опаздываем, — заторопил егерь. — Да прикройте хоть, — показал он, отходя, на палатку. — Воронье растащит.
Дима и Савельев загнули концы палатки, придавили тяжелым камнем сверху, чтобы брезент ветром не раздувало.
Ефим выбрасывал весла на берег: