Ефим неохотно посторонился.
Еремка, опасливо косясь на егеря, держа от него уток и берданку подальше, прошмыгнул вслед за Таськой.
— Уж ты меня прости, Ефимушко, — насмелился он все же, остановился, — но я на стороне парня.
На Сартыкуле все еще изредка постреливали. Но, кажется, уж впустую, не особо надеясь на удачу. Напуганная, ошалевшая утка ходила высоко и стремительно, попробуй попади в нее, достань дробью.
Было как-то странно замечать сначала сизые дымки выстрелов над камышами, и лишь потом, через несколько секунд, доносился звук, словно дымки эти не имели к стрельбе никакого отношения.
А один раз Ефим увидел, как летевшая в одиночестве утка вдруг сложила крылья и, будто по доброй воле, нырнула вниз. Утка уж исчезла в камышах, уж снесло в сторону и развеяло дымное облачко, и только тогда раскатился гром выстрела. Не смотри в это время Ефим на озеро, он бы ничего не заметил.
Утку ту срезал Савельев, над его полем обстрела она тянула.
«Дорвался, балабон чертов, — подумал Ефим. — Никакой выти не знает. Садит и садит, всю живность готов изничтожить».
В душе егеря начинало крепнуть недовольство против горторговцев. Ну что было разрешить поохотиться парню? Уток им не хватает, что ли? Чем парень хуже их? И билет у него в полном порядке, и членские взносы уплочены. Нет, заупрямились. Вот парень и взбеленился, противится, попробуй теперь сладь с ним. Лезет на рожон, и только. Да еще старика за собой таскает. Неужто на крайние меры вынудят?
Как бы там ни было, но укорачивать Таську все же придется. Совсем распоясался парень. Ишь какой прыткий, ничто ему нипочем, ни егерь, ни законы. Молод еще характер-от выказывать. Поимел бы хоть уважение к старшему. Больше всего это оскорбляло Ефима, неуважение к его возрасту, к его фронтовым заслугам, фронтовым ранам.
Сам Ефим никогда не перечил, всегда добросовестно исполнял требования начальства. На то оно и начальство, чтобы требовать. Начальству виднее, начальство за все в ответе. Он не понимал бессмысленного упрямства Таськи. Все равно ведь не по его будет, хоть парень и прав в чем-то. Хватит. С егеря спрашивается, и он спросит. Никаких уговоров больше, никаких поблажек.
Ефим вернулся домой, нашел во дворе лучковую пилу, лопату, взял ящик с плотницким инструментом — настроился возле фермы поработать, нельзя ему сегодня отлучаться далеко от озера.
По дороге на ферму он, однако, не вытерпел, свернул к дому Еремки, предупредить напоследок деда.
Халупа старика ютилась в конце заулка. Худой был хозяин Еремка, беспечный безалаберный мужик, не поднял за всю жизнь избы получше. Ему лишь бы берданку да лодку иметь.
Избенка до того мала и ветха, что, кажется, дохни в ней поглубже — и она не устоит, развалится. Как тут Еремка перебился, перемаял свой век с немалой семьей, трудно представить. Не верилось, что из этого крохотного жилья разлетелись некогда по белому свету три дочери и два сына Еремки. Разлетелись и обратно уж не вернутся: сынов война прибрала, у дочерей своя жизнь, свои семьи не отпускают. Так, наведаются порой, отгостят недельку-другую и снова по родным гнездам.
Но когда померла Александра, беспокойная, хлопотливая половина Еремки, когда некому стало стряпать, варить, жарить, угощать дочерей и внучонков горячими картофельными шаньгами, сдобными ватрушками, рыбными пирогами, реже стали и гости в доме. А с тех пор как Еремка перебрался на жительство к старухе Косьяновой, чтобы хоть было кому-то обед сгоношить, бельишко состирнуть, наезды дочерей совсем почти прекратились. Матери никакая Косьяниха, будь она хоть сто раз расхорошая, не заменит.
Жила старуха Косьянова в добротном, просторном, ухоженном пятистенке (тоже всех близких и родных растеряла), была она лет на десять моложе Еремки, вид имела внушительный и надежный, однако и она свела раньше времени счеты с жизнью, успокоилась вечным сном на маленьком сысоевском кладбище за огородами.
Потомился, потомился Еремка в пустующем, гулком доме, да и вновь распечатал свою халупу. Колхоз же разобрал пятистенок и свез на свои нужды.
Подруга Косьянихи, Перцева, предлагала Еремке:
— Так переходил бы ко мне таперь.
— Нет уж, хватит, — отмахивался Еремка.
— Ась?
— И двоих, говорю, достало.
— А-а, — огорчилась старуха. — А то бы и я приняла. С кем хоть побеседовать было б.
— С тобой набеседуешь. Живо на тот свет отправишь.
— Ась?
— Зааськаешь, говорю!
Нагнувшись к низкому, скособоченному оконцу Еремкиной избы, Ефим громко крикнул: