Ефим несколько раз приподнимал с подушки голову, смотрел в окно. Свет в доме соседей долго не загасал.
«И ладно, и слава богу!» — успокоился Ефим. Артемьевна, видать, крепко взялась, прорабатывает со слезой сына.
После этого сон окончательно сморил егеря. Еще бы, ни свет ведь ни заря прошлой ночью поднялся. И топориком весь день натюкивал, устал.
Разбудили его голоса на улице:
— Шевелись, дед. Опаздываем.
— Успеется, — скрипуче хохотнул Еремка, — раз лодка Ефима здесь.
— Давай, дед… давай. Вон уж как брезжит. Скоро начнется…
В окнах и впрямь заметно брезжило. Проемы их четко выступали в избяном мраке. Ночь растворялась, впитывала в себя заревой свет.
Заскребли днища лодок, зашаркали шестики о борта — Таська с Еремкой отплыли. Ефим, как очумелый, вскочил, дерганно, суматошно одевался. Никак не мог попасть ногой в штанину. Проспал, черт лопоухий. Никогда вроде с ним такого не случалось, никогда лишко-то подушку не мял.
— Чего он там снова пурхается? В темноте-то? — проснулась и Степанида.
— Лежи, — шикнул на нее Ефим, — и без тебя тошно!
Он выбежал из избы, спихнул лодку с берега. Полез в камыши, за шестиком. Шестика на месте не оказалось. Перепрятали, паразиты.
Кинулся обратно к дому, нашел во дворе другой — длинный, тяжелый, неудобный шест. Таким только руки оттягивать.
Ай, как много потеряно времени!
Крепко налегая на шест, высоко взмахивая им, заплескивая воду в лодку, пустился Ефим в бешеную погоню.
Утро нарождалось точь-в-точь по-вчерашнему. Погода, видать, надолго установилась. Опять потягивало теплом с юга, опять тончали и как бы проваливались в глубину звезды, опять занимался восток, растекался багровым ручейком по кромке неба.
Все было в природе по-вчерашнему. Одно только озеро казалось другим. Меньше стало жизни вокруг: всплесков, кряканья, шорохов. Она, эта озерная жизнь, будто бы отодвигалась, расходилась перед лодкой далеко в стороны, затаивалась там, пережидала. Не слышно было даже ондатр, очень обычно деятельных в ночное и утреннее время. Иль все это только чудилось, мнилось со сна Ефиму, быстро и неосторожно плывшему, шумевшему много?
Как он, однако, ни спешил, как ни ломился напрямик через камыши, Таську с Еремкой ему так и не удалось настичь.
Когда Ефим выплыл к мыску, лодка парня была уж упрятана в камышах, и где-то поблизости пурхался, устраивался на засидку и дед.
А горторговцы, черт бы их побрал, дрыхнут! Все-то им подсобников подавай. Разбуди их, проводи их. Пораньше бы встали, упредили бы Таську. Тот ведь сегодня тоже не больно-то рано поднялся.
— Стало быть, не послушал меня? — разогнался, наплыл на Таськину посудину егерь. Нос в нос столкнулись, как два турнирных бойца. В неравных, правда, положениях были; один, словно в крепости защищенный; другой — на виду, открытый, с марша, как говорится, наскочивший.
— Но, но… легче, — решительно предостерег Таська, — на Катьку чуть не наехал.
Здесь только Ефим заметил Катьку, рябенькую, подвижную уточку, Таськину подсадную. Катька была на привязи, на тонкой и длинной бечевке, примотанной к камышам. Плавала она справа, метрах в пяти от Ефима, ныряла, окатывалась водой, встряхивалась, чистила клювом перышки — охорашивалась перед деликатной работой.
Вот наглец! Вот паршивец! Мало ему просто охоты, так он еще и Катьку с собой прихватил. Подсадная у парня старательная, настырная. Ни одной стайки без голоса не пропустит.
— Не доводи до греха, Протасий! Счас же сматывайся отсюда!
— Не шуми, не шуми! Не больно-то испугались, — вырос поверх камышей парень, снова одетый по-рабочему, в комбинезоне. Двустволка на сгибе правой руки, приклад под мышкой. Бывалый стрелок, сразу чувствуется.
Еремка невдалеке затих, бросил сооружать укрытие, выпятил лодку назад, подплыл к спорщикам. Скумекал старый, что паленым запахло. Не до скрадка тут, не до засидки.
— Будет вам, мужики. Чего сцепились? — попробовал он урезонивать.
— Отойди, дед! Не суйся! — рыкнул вконец уж выведенный из себя Ефим.
В этот момент Катька беспокойно закружила на привязи, вытягивала шею, завертела головой, громко и призывно керкнула — учуяла в вышине стремительных уток.
— Ну? Долго мне повторять?
— Счас… дожидайся, — упорствовал Таська. — Разевай рот пошире.
Катька зашлась вовсю, пронзительно, страстно — утки, должно быть, ходили кругами — и Ефим не расслышал последних слов парня.
— Что? — допытывался он. — Что ты сказал, сопляк?.. Да замолчи, скаженная!