Крамнэгел окинул его взглядом, в котором жалость сочеталась с симпатией.
— Чушь собачья, — сказал он.
— Вы даже не считаете нужным удостоить меня возражением? Но разве вы не обязаны мне ответить?
— Чушь собачья, — повторил Крамнэгел. — Вот вам весь мой ответ. Вы пытаетесь поделить общество на плохих людей и хороших… Все вы так пытаетесь сделать, я знаю. Хотите, я вам кое-что скажу? Хорошие люди — они и есть плохие. Подумайте-ка над этим. Поразмыслите. Здесь — корень ошибки. Нет у нас выбора. И демократии никакой тоже нет. Да, конечно, законом вертят люди — не те люди, какие нужно, — но это вовсе не значит, что мы свободны. Размахивайте американским флагом, и вам все сойдет с рук, даже убийство — я же сам видел. А вот оденьтесь буддистом, и черта лысого у вас будет шанс уцелеть. Чтобы разоблачить весь этот цирк, нужно второе пришествие Христа — пусть он только сюда сунется и попросит себе праведного суда… Да он, наверное, не раз уже возвращался, у него, наверно, уже в привычку вошло являться сюда, как у бродяги на пляже входит в привычку время от времени пробовать воду. Так вот что я вам скажу, Арни, — за эти две тысячи лет она ничуть не потеплела. Теперь отправляйтесь на свой ужин, а то опоздаете. Не забывайте, вы ведь человек хороший, а хорошие люди всегда точны. Я не хочу, чтобы были неприятности.
Теперь Арни пытался удержать его:
— Не валяйте дурака, Барт!
— Я не валяю дурака, Арни, я просто увидел все, как оно есть на самом деле. Я возьму на себя грязную работу, а вы добьетесь моего оправдания, вы и Шпиндельман.
— А если не добьемся?
Крамнэгел пожал плечами:
— С тех пор как я вернулся, все только и пытаются заткнуть мне глотку. И мэр, и полиция, ну просто все. А вот если кого убьешь, то одно уж получишь точно — трибуну в суде, а там человеку только и остается что говорить. Я-то могу сказать многое, потому как мне много есть чего сказать. Я могу сказать, что вы подстрекали меня убить губернатора, пообещав, что добьетесь моего оправдания, как вы добивались оправдания всем таким в прошлом, помните?
— Но это же неправда, Барт…
— Этому не обязательно быть правдой, чтобы запятнать вас. Неужели вы еще не поняли, как у нас делается, Арни? Проходит время — и люди уже не помнят, правда это или неправда, помнят только, что об этом шли разговоры. И мне даже не придется особенно изощряться. Я могу просто швыряться грязью, и кое-что обязательно к вам прилипнет. Я могу, например, сказать, что в бытность свою начальником полиции застукал вас на порочной связи, но закрыл дело под нажимом вашего высокопоставленного партнера.
Арни покраснел от гнева.
— Я не такой, и вам прекрасно это известно, Барт.
— Как я уже объяснил, вовсе не обязательно говорить правду, или до вас не дошло? — заорал Крамнэгел.
— Вы же не можете так поступить!
— Плохо вы меня знаете. Хорошие — они и есть на самом деле плохие, ясно? Я-то все понял. Изложил вам факты по делу. А теперь приступайте к работе над ним.
— Я позвоню в полицию и сообщу, что вы намерены убить губернатора! — завопил в ответ Арни в последнем отчаянном усилии перехватить инициативу.
— Им насчет покушений звонят каждые десять минут в любое время дня и ночи. Конечно, если вы намерены публично вступить в ряды психов, то это ваше дело, Арни. Как вы сами сказали, у каждого есть право выбора между прямой и кривой дорожками. Валяйте, осуществляйте свои конституционные права в качестве психа.
Крамнэгел сунул большой палец себе в ухо, с трудом пошевелил пальцами, высунул язык, зловеще скосил глаза и был таков.
На этот раз Арни запер дверь, захлопнувшуюся за Крамнэгелом, на все запоры и в отчаянии зашагал из угла в угол, пытаясь собраться с мыслями. В этой части дома он остался один и хотел побыть в одиночестве. Общаться с кем бы то ни было он сейчас просто не мог. Закрыл дверь комнаты и щедро налил себе виски. Усевшись за рабочий стол, нашел номер телефона Мервина Шпиндельмана в гостинице в Цинциннати, где тот защищал жиголо, убившего шестидесятилетнюю наследницу фабриканта туалетной бумаги. Арни набрал номер. Служащие гостиницы не сразу нашли Шпиндельмана, и Арни от волнения начал говорить сам с собой. Наконец великий адвокат взял трубку, голос его звучал раздраженно, как будто сие вторжение обыденных забот оторвало Шпиндельмана от возвышенных размышлений.