Здесь же, в этом поселке, который настолько погряз в своих косных заботах, что вовсе не замечал его августейшего присутствия, Крамнэгела вдруг охватило предчувствие беды, какой-то ужасной ошибки, как случается иногда во сне. Никто даже не смотрел на него. То ли все они здесь напрочь лишены наблюдательности, то ли в проявляемой ими враждебности скрывается какой-то умысел. О, разумеется, когда он обращался к ним, вели они себя вполне любезно, но то была любезность, в которой не чувствуется уважения. Ему даже стало не хватать Эди — отнюдь не по причине глубокой к ней привязанности, но потому, что во всей округе она была единственным человеком, знавшим, кто он такой есть.
Крамнэгел остановился перед памятником жертвам войны. Скромный маленький обелиск с выгравированным сбоку пальмовым листом. Обелиск воздвигнут в память восьми человек, павших во время войны 1914–1918 годов. О погибших же в последнюю войну — ни слова, как будто люди перестали поминать павших, сбившись со счета. Из церкви за памятником вышел священник с профессионально угрюмой улыбкой на лице. Крамнэгел стоял неподвижно, как в засаде, и, когда священник поравнялся с ним, сказал: — Доброе утро.
— Доброе утро, — удивленно ответил священник.
— Хотя… разве сейчас утро? — И взглянул на часы. — Пожалуй. Но с натяжкой, конечно.
— Почему на этом камне нет имен павших в прошлую войну?
— Разве нет? О боже, а я и не замечал. Большое спасибо, что обратили внимание. Подумать только! Однако, с вашего позволения… — Священник приподнял шляпу и поспешил прочь.
— «Подумать только», — передразнил его Крамнэгел. — Господи ты боже мой!
Постепенно недоумение и растерянность, вызванные столь оскорбительным безразличием к нему со стороны захолустного поселка, начали перерастать в гнев — вернейший союзник всех тех, кому не дано умение понимать. Так что Крамнэгел, привлеченный «легким ленчем», обещанным вывеской, появился в дверях «Кафе Тюдоров» в том настроении, которое лишает человека какой бы то ни было восприимчивости. Его флирт со стариной начался с того, что голова его вошла в соприкосновение с балкой, приведя тем самым в действие истерический колокольчик, прекративший возвещать его появление в зале, только когда он сел за столик и снял пиджак.
— Какого дьявола вы не уберете эту балку? — спросил он официантку.
— А, никак американец пожаловал? Ну, тогда ничего странного, что вы ее не оценили, — ядовито ответила она.
Крамнэгел с неудовольствием отметил, что от платья ее несло чем-то прогорклым, и в изумлении уставился на ее кружевной чепец — слабую попытку придать кокетливый вид ссохшейся головке с редкими волосами, недовольно поджатым ртом и ханжеским выражением лица.
— Вот именно! В точку попали. Я американец, и ваша балка мне никак не понравилась.
— Что ж, она находится на этом месте с тысяча пятьсот восьмого года и, надо думать, имеет полное право находиться и далее. Тем более что мы все равно не можем ее снять.
— Это еще почему?
— Охраняется государством. Как и почти весь поселок. Историческое место. Здесь было сражение.
— Сражение? Здесь? — Крамнэгел что-то не помнил, чтобы немцы высаживались в Англии во время мировых войн.
— Да, сражение. Там, где сейчас кладбище, под принцем Рупертом коня убило.
— Под принцем Рупертом? — Напрягши свои умственные способности, Крамнэгел перебрал все когда-либо виденные им фильмы. — Когда это было?
— Девятого октября тысяча шестьсот сорок седьмого года. Он был гнедой.
— Кто?
— Конь.
— Вы-то откуда, черт подери, все это знаете? — Крамнэгел больше не мог выносить столь педантично-детальную лекцию, да еще от женщины.
— Нет надобности грубить мне, — остерегла его официантка, и ее холодные глаза школьной учительницы сверкнули за стеклами очков.
— Я и не грублю. Где еще в этом поселке можно пообедать?
— В «Гнедом коне и голове принца».
Крамнэгел поднялся со стула.
— Но только там больше не готовят обедов.
— Я ведь вас спрашивал, где можно пообедать, — со вздохом напомнил ей Крамнэгел.