Стали искать выход. Неудачные политические импровизации местных властей распространения не получили. Тупиковой показалась тактика ленинградских властей в деле поэта Иосифа Бродского, осужденного в 1964 г. «за паразитический образ жизни», а не за «антисоветскую деятельность». Поэт этой деятельностью, собственно, и не занимался, но власти все равно раздражал. Судебный «эксперимент» с «тунеядцем Бродским», по всей вероятности, не встретил поддержки в Москве. В надзорном производстве Прокуратуры СССР по делу И. Бродского имеется следующее заключение: «Насколько правильно составлена стенограмма, судить трудно, но если она правильная, то этот факт лишний раз подтверждает тенденциозность и необъективность рассмотрения дела и скорую расправу с Бродским»[73]. В том же деле имеются протесты Прокуратуры СССР по вынесенному Бродскому приговору, докладная записка Генерального прокурора СССР Руденко, Председателя Верховного суда СССР Горкина и председателя КГБ Семичастного в ЦК КПСС о целесообразности досрочного освобождения поэта[74]. Первый блин явно вышел у властей комом[75].
В борьбе с новыми формами оппозиционных выступлений власти попытались, прежде всего, изменить «правила игры». Раз целый ряд действий, явно враждебных режиму, нельзя подвести под статьи об антисоветской агитации и пропаганде, то их следует считать преступлением против порядка управления. 16 сентября 1966 г. Указом Президиума Верховного Совета РСФСР в УК РСФСР были внесены статьи 190-1, 190-2 и 190-3 (аналогичные статьи появились в Уголовных кодексах других союзных республик). Статья 190-1 предусматривала уголовное наказание «за распространение измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Практически это означало, что за любое критическое заявление «крамольников» и инакомыслящих можно теперь привлечь к уголовной ответственности. Единственное ограничение, которое наложила на себя власть, да и то условно, было связано с привлечением к уголовной ответственности именно за распространение «измышлений», а не за простое их высказывание. Другими словами, обычных «болтунов» режим все-таки оставил в покое.
В принципе статья 190-1 (как и другие новшества 1966 г. в Уголовных кодексах) противоречила советской Конституции (Уголовный кодекс должен был приниматься не Указом Президиума, а решением Сессии Верховного Совета). Это дало основание диссидентам протестовать и защищаться, требовать отмены «административного указа». (Статья 190-1 была отменена при Горбачеве Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 11 сентября 1989 г.) Одновременно Указ вводил уголовную ответственность за надругательство над государственными гербами и флагами (ст. 190-2 УК РСФСР и аналогичные статьи УК других республик). Ранее, если не обнаруживалось «антисоветского умысла», подобные действия, получавшие все большее распространение, квалифицировались как хулиганство.
В борьбе с организованными демонстрациями протеста под лозунгами защиты советской Конституции режим попытался использовать статью 190-3 УК РСФСР («Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»). Статья предусматривала уголовное наказание не за групповые действия сами по себе, а за их возможные последствия: 1) грубое нарушение общественного порядка; 2) явное неповиновение законным требованиям представителей власти; 3) нарушение работы транспорта; 4) нарушение работы государственных, общественных учреждений или предприятий. Однако это отнюдь не делало вполне «законной» расправу над всеми участниками демонстраций протеста, опиравшихся на конституционное право на проведение митингов и демонстраций. Из диспозиции статьи 17 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик следовало, что рядовые участники групповых действий все же не подлежат уголовной ответственности и к ним могут применяться лишь меры общественного воздействия.
Можно сказать, что, в конце концов, на изменение политической ситуации власти нашли достаточно нетривиальный ответ, особенно для режима, практиковавшего до сих пор исключительно террор, репрессии и запугивание в ответ на те или иные формы выражения народного недовольства. (Последний раз к этой проверенной тактике власти прибегли в 1957-1958 гг., чем, собственно, и породили многие из своих будущих проблем.) В середине 1960-х гг., особенно после прихода к власти Брежнева, карательные органы окончательно встали на путь систематического «профилактирования» довольно многочисленного околодиссидентского культурного слоя, что должно было лишить принципиальных противников власти естественной среды обитания, вместо того чтобы набивать «школы революционеров» в лагерях новыми способными учениками.
Важным средством борьбы с организованным инакомыслием стали показательные политические процессы над оппозиционными писателями и известными правозащитниками (Даниэль и Синявский, Гинзбург, Якир и Красин). Тщательно подготовленные кампании в прессе, сопровождавшие эти процессы, позволили властям заработать определенный политический капитал, дискредитировать интеллигентскую оппозицию в глазах простых людей и напугать интеллектуалов. В итоге режим снова начал диктовать свои «правила игры». Начальник отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Солонин в докладе от 14 мая 1974 г. отмечал «блестящую работу» следователей по делу Якира и Красина: «Ни один из множества эпизодов, вмененных в вину Якиру и Красину, не поколеблен в суде. Как образец, это дело заслуживает, на мой взгляд, того, чтобы на нем поучить всех следователей органов государственной безопасности, как надлежит расследовать подобную категорию уголовных дел»[76].
Во второй половине 1960-х гг. значительные средства были брошены на усиление тайного политического сыска. В 1967 г. КГБ резко активизировал свою агентурную работу. В течение года было завербовано 24 952 новых агента, что составляло 15% от всей агентуры и в два раза превышало количество «выявленных» в том же году инакомыслящих[77]. Несложный подсчет показывает, что в целом агентура КГБ в конце 1960-х гг. составляла около 166 тысяч человек, что весьма далеко от традиционных представлений советских людей об окружавших их повсюду тайных агентах КГБ, но достаточно, чтобы контролировать потенциально опасные для режима социальные слои и группы. Сама же легенда о всепроникающем оке КГБ, о тотальном контроле за поведением всех и каждого, оказывала сдерживающее влияние на многих недовольных.
Обложенная со всех сторон органами государственной безопасности, затравленная систематическими идеологическими проработками, изолированная от народа интеллигентская оппозиция пыталась вдохнуть новые силы в угасавшее движение, но лидеры были «под колпаком» КГБ, а потенциальных «новобранцев» и сочувствующих немедленно «профилактировали» и «отрезали» от верхушки. В апреле 1969 г. председатель КГБ СССР при СМ СССР Ю. Андропов сообщал ЦК КПСС, что «инспираторы антиобщественных акций Красин и Григоренко продолжают изыскивать возможности активизировать вредную деятельность единомышленников и значительно расширить круг своих сторонников», предлагая обратиться с официальной просьбой к властям о разрешении создать «общества в защиту прав человека»; не дожидаясь получения ответа, они решили создать «в Москве, Киеве и Ленинграде так называемые «оргкомитеты» и широко информировать об этом общественность через возможности «самиздата». КГБ особо отметил тактические противоречия среди лидеров правозащитников: «Григоренко придерживается такой точки зрения: чем меньше нас, тем агрессивней мы должны себя вести, что единственное наше спасение в непрерывных атаках, что мы партизаны и должны придерживаться партизанской тактики, то есть заниматься непрерывными вылазками. Если мы замолчим или снизим интенсивность нашего давления, то нас раздавят». Красин же считает, что «существует центральное российское движение. Какое оно ни маленькое, ни убогое – оно существует, и это факт. […] Кроме героизма, кроме жертвенности, которые лежат в основе этого, это движение открытое, легальное, движение, которое не пользуется традиционными методами подпольщины, конспирации, подрывной деятельности, свержения и прочее. Оно имеет свои определенные этические принципы. Главный принцип и главное оружие его – это гласность […] Демонстрация – это пока еще не форма. Это пока истерическая форма. Пока на демонстрацию ходят 20-30-40 человек, это не демонстрация. На демонстрацию нужно выйти 1000 человек, тогда это будет демонстрация. Пока единственной апробированной формой, и даже признанной властями, является форма наших письменных протестов»[78]. Отказавшись от «подпольщины» и сделав ставку на гласность, на легальные или полулегальные формы борьбы, диссидентское движение поставило себя в сложное положение. С одной стороны, ему удалось существенно расширить идеологическую ауру критики режима, с другой – не делая из своей деятельности особой тайны, оно облегчило работу политического сыска. Будучи интеллектуально влиятельным и исключительным по своему значению культурным феноменом 1970-х гг., многократно превосходя «подпольщиков» по степени воздействия на общество, правозащитное движение не могло в то же время не страдать от организационного вакуума, отсутствия формальных связей и т.п. И если в некоторых странах Восточной Европы идеи инакомыслящих стали идеологией сильных общественных движений (например, в Польше), в СССР либеральные диссидентские идеи не успели пережить подобной трансформации, а само движение к концу 1970-х гг. практически сошло на нет. Докладные записки КГБ в ЦК КПСС с конца 1970-х гг. содержат упоминания только об «остатках т.н. «борцов за права человека» и т.п.[79].
75
Дело о высылке поэта И.А. Бродского из Ленинграда в 1964 г. «за тунеядство» до сих пор было известно только по воспоминаниям очевидцев и знаменитым стенограммам двух судебных заседаний, Сделанным Ф.А. Вигдоровсй