В сталинские времена обнаружение при обыске у обвиняемого в личной библиотеке нескольких книг, брошюр и даже газетных статей «врагов народа» было достаточным основанием для жестокого приговора. Хрущевская юстиция внесла в интерпретацию положения о хранении антисоветской литературы новый, более либеральный акцент. Отсутствие данных о растгространении такой литературы указывало теперь на отсутствие «контрреволюционного умысла» и, следовательно, на отсутствие состава преступления.
В первые годы правления Хрущева типичной ошибкой в квалификации преступления (а точнее говоря, все-таки репрессивной инерцией режима и его слуг) было подведение под «антисоветскую» статью самых обычных хулиганов. Они, чаще всего в нетрезвом состоянии, в общественных местах или уже в милиции, «допускали высказывания», которые без достаточных оснований квалифицировались как антисоветская агитация. Формально же правосудие при квалификации подобных действий должно было доказать наличие «контрреволюционного умысла», и Прокуратура СССР требовала «данных о высказывании … антисоветских настроений в другое время»[42]. У разбушевавшихся пьяниц и хулиганов, получивших в кутузке синяк под глаз и обозвавших за это сотрудников милиции «фашистами», теперь появился шанс заслуженно отсидеть несколько суток за хулиганство, а не несколько лет за «антисоветскую агитацию» – что было обычным делом в сталинские и ранние хрущевские времена.
Особую «заботу» советской власти и ее карательных органов во все времена составляли «контрреволюционные организации». В послесталинской интерпретации статьи 58-11 УК РСФСР (и соответствующих статей Уголовных кодексов союзных республик – общесоюзного Уголовного кодекса не существовало) практически не появилось каких-либо новых либеральных моментов. Совершение преступления группой в соответствии со статьей 47, пункт «в» УК РСФСР вообще считалось отягчающим обстоятельством и, естественно, распространялось на все составы преступлений. Массовая фабрикация дел о контрреволюционных организациях при Хрущеве прекратилась, но применение статьи 58-11 по-прежнему имело широкие границы.
«Не обязательно, – считала Прокуратура СССР, – чтобы контрреволюционная организация или группа имела твердо выработанный устав, членские билеты и так далее». Главное, что «обвиняемые сознают (курсив мой – В.А.), что действия их направлены против Советского государства, что они действуют вместе в силу общности своих убеждений и для облегчения своей преступной деятельности»[43]. Всякая организационная деятельность, «направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений», считалась признаком создания контрреволюционной организации. Учитывая, что закон вообще не давал определения понятию «контрреволюционная организация», советское правосудие имело полную свободу рук при квалификации этого вида государственного преступления.
Некоторые изменения произошли в квалификации другой разновидности особо опасных государственных преступлений – террористических актов (статья 58-8 УК РСФСР). Для того чтобы квалифицировать насильственные действия (убийство, телесные повреждения, истязания) в отношении представителей власти как террористический акт, требовалось теперь доказать наличие все того же «контрреволюционного умысла». В отличие от довольно обычной практики 30-40-х гг., когда любое покушение на должностное лицо считали террористическим актом, при Хрущеве все-таки признали возможность «лично-бытового характера» подобных преступлений и старались избиение председателя колхоза ревнивым мужем государственным преступлением не считать.
Расширительная интерпретация «террористического акта», сплошь и рядом имевшая место в сталинские времена, во второй половине 50-х гг. встречалась реже. Но время от времени Прокуратура СССР все-таки фиксировала всплески этого сталинского синдрома[44]. Из 14 изученных Верховным судом СССР приговоров 1957 г. по делам о террористических актах только в трех случаях люди были осуждены за конкретные действия. Остальным было предъявлено обвинение в покушении на террористический акт – «за выражение в письменной или устной форме так называемых «террористических намерений»[45].
При Хрущеве был восстановлен более или менее нормальный порядок основных процедур, связанных со следствием, вынесением приговора и рассмотрением кассационных протестов и жалоб по делам о контрреволюционных преступлениях в суде. При рассмотрении протестов прокурора в суде второй инстанции суд обязан был не просто разобрать жалобу, но и независимо от содержания протеста рассмотреть дело в ревизионном порядке, т.е. выявить и другие возможные нарушения закона, влекущие за собой отмену приговора.
Все эти и многие другие изменения и исправления в практике применения законодательства о «контрреволюционных преступлениях» создали юридическую базу как для реабилитации сотен тысяч невинно осужденных при Сталине людей, так и для уменьшения сроков наказания либо амнистии тех политических заключенных, кого советское правосудие продолжало считать виновными.
Тысячи людей вышли на свободу из лагерей.
Но в какой мере и каким образом новые веяния в советском правосудии затронули участь новых жертв политических репрессий? Ведь при Хрущеве ЦК КПСС и карательные органы всего лишь «восстановили» дух и букву жестоких советских законов против любых проявлений оппозиционности. Действительная суть хрущевской либерализации заключалась в том, что люди, в отличие от сталинских времен, могли теперь прогнозировать последствия своих действий, власть более или менее ясно давала понять, за что и при каких обстоятельствах инакомыслие может привести на скамью подсудимых. Шансы попасть в тюрьму за антисоветские высказывания постоянно снижались, хотя при Хрущеве они отнюдь не приблизились к нулевой отметке. Предсказуемые «правила игра» во взаимоотношениях населения и власти – вот то новое, что пришло на смену сталинскому режиму, хотя сама природа режима не изменилась. Образно говоря, сталинекая практика «чрезвычайщины» делала ставку на тотальное запугивание людей, била «по площадям». В этой системе отношений лояльность и «рот на замке» не могли гарантировать выживания. Личность была дезориентирована, никто не мог выработать правила «техники безопасности» для существования в подобном перекошенном мире.
Хрущевская и послехрущевская практика «законных репрессий» выбирала конкретные цели, а значит, восстанавливала более или менее ясные ориентиры социального поведения, делала последствия тех или иных действий предсказуемыми. Человек теперь знал, что «можно» и чего «нельзя» делать. Именно это (и ничто иное) создавало субъективное ощущение большей свободы. Власть меньше стала злоупотреблять законом, но сам закон не стал от этого более справедливым. Восстанавливались нормы «социалистической законности», но сама законность по-прежнему была «социалистической» – жестокой и противоречивой. Провозглашенная в Конституции СССР 1936 г. свобода слова, митингов и собраний фактически отменялась статьей 58 УК РСФСР и соответствующими статьями Уголовных кодексов других союзных республик о «контрреволюционных преступлениях», а меры наказания, предусмотренные этой статьей, по-прежнему были сопоставимы только с наказаниями за самые тяжкие уголовные преступления (убийства, изнасилования и т.д.).
Простое высказывание любых альтернативных официально «утвержденным» коммунистическими олигархами взглядов в 1950-е гг. по-прежнему трактовалось как опасное государственное преступление. При Хрущеве перестали сажать совершенно невинных людей, но само извращенное понимание «вины» личности перед режимом осталось вполне сталинским. Власть ни на йоту не расширила пространства для высказывания альтернативных взглядов, но ликвидировала риск уголовного преследования для тех, кто не выходил за рамки дозволенного. Лояльные обыватели, исполнительные бюрократы, деятели литературы и искусства, готовые следовать законам «социалистического реализма», «творческие марксисты», выращенные в совпартшколах и не выходившие за рамки официальных идеологических интерпретаций, – одним словом, абсолютное большинство населения страны могло теперь вздохнуть свободно и даже позволить себе вольность легкого фрондирования. Один-два шага за границы дозволенного, если они сопровождались соблюдением коммунистических ритуалов и необходимыми «молитвами» о верности социализму, стали теперь допустимым риском, игрой с властью, которая могла и не закончиться тюрьмой, если ты успел вовремя вернуться в очерченные коммунистическими правителями рамки, если ты научился правильно понимать политические сигналы и намеки. Эта новая социальная ситуация могла восприниматься как освобождение только по сравнению с временами сталинского террора, когда даже лояльность к власти не давала человеку почти никаких гарантий, а жизнь, по старому анекдоту, напоминала переполненный трамвай, в котором «половина сидит, а половина трясется».