Показательно, что власть никогда не стремилась к установлению полной ясности в «правилах игры». В известном смысле некоторая размытость юридических границ – постоянная зона риска для личности – как раз входила в «правила игры», держала в напряжении, повышала тревожность и возбуждала страх и мнительность у потенциальных оппозиционеров. Режим же сохранял возможность при необходимости и по собственному политическому произволу обрушить удар репрессий на ту или иную социальную группу.
Стремление к большей юридической ясности, появившееся было у тех, кто непосредственно надзирал за соблюдением закона, не нашло поддержки «наверху». 8 декабря 1958 г. заместитель Генерального прокурора СССР Д.Е. Салин, руководивший надзором за следствием в органах государственной безопасности, направил другому заместителю Генерального прокурора, П.И. Кудрявцеву рукопись методического пособия «Прокурорский надзор по делам о государственных преступлениях». На первой странице рукописи кто-то (очевидно, сам Кудрявцев) написал красным карандашом «общие замечания»: привести в соответствие с изменившимся законодательством, сократить ненужные подробности, переделать введение и другие похожие пожелания. Рукопись явно прошла экспертизу Кудрявцева, хотя он и предложил сократить ее до размеров «методических указаний». Однако выше замечаний Кудрявцева уже сам Генеральный прокурор наложил свою резолюцию: «Еще лучше этого пособия не издавать. 20/1. Р. Руденко»[46]. В тот же день он переговорил с Салиным и, не утруждая себя излишними объяснениями, брошюру печатать запретил. Обескураженный заместитель, вернувшись от начальника, написал на своем сопроводительном письме «для памяти»: «Р.А. считает, что издавать методическое пособие по делам о государственных преступлениях не надо, так как в этом пособии надобности нет»[47]. В общем, не надо, потому что не надо. 16 апреля 1959 г. все отпечатанные на гектографе 37 экземпляров пособия были уничтожены «путем сожжения»[48]. Остался только один экземпляр, немедленно засекреченный и отправленный «в дело».
Мне неизвестно, чем руководствовался Генеральный прокурор, запрещая издание. Ведь в действиях периферийных органов прокуратуры по надзору за следствием в органах государственной безопасности постоянно встречалась масса мелких и крупных ошибок – от неверного определения состава преступления до нарушения процедуры информирования вышестоящих органов о возбуждении уголовных дел по государственным преступлениям. Может быть, Руденко просто не понравилась рукопись, но, скорее всего, опытный политик, сделавший карьеру при Сталине, посчитал, что издание любого регламентирующего документа о порядке следствия по делам о государственных преступлениях только свяжет властям руки и при изменении политической ситуации в какой-то мере ограничит возможность выгодных для режима интерпретаций законодательства.
Важнейшим новшеством в репрессивно-карательной деятельности властей в эпоху «либерального коммунизма» стал постепенный отказ от судебных преследований и уголовного наказания подавляющего большинства людей, «вставших на путь антисоветской деятельности», и все более широкое распространение практики мягкого давления на потенциальных оппозиционеров, так назьшаемое «профилактирование». Обычно «профилактирование» представляло собой вызов лица, замеченного в антигосударственной деятельности, для «беседы» в органы государственной безопасности, в ходе которой подозреваемого «отечески» запугивали возможными последствиями продолжения его антисоветской деятельности и отбирали подписку о полученном им «предупреждении».
Эта мера воздействия начала частично применяться уже с середины 1950-х гг. Официальный статус она получила после выступления Н.С. Хрущева на XXI съезде КПСС в 1959 г., когда впервые всенародно прозвучало понятие «профилактика». В целом, эта новая политика шла в контексте так называемого применения мер «общественного воздействия» по отношению к людям, совершившим преступления, но не представлявшим особой общественной опасности. Власти, столкнувшиеся в конце 1950-х гг. с беспрецедентным распространением мелких уголовных преступлений (мелкие хищения и хулиганство), здраво рассудили: вряд ли следует набивать тюрьмы и лагеря мелкими преступниками и превращать исправительно-трудовые учреждения в «школы уголовников». Политические же преступники (особо опасные), содержавшиеся отдельно, фактически имели все шансы оказаться в своеобразной «школе революционеров», установить связи и контакты, «обменяться опытом» и т.п. В результате после выхода из заключения человек, часто попадавший туда романтическим и наивным борцом за справедливость и «правильный социализм», мог стать опытным подпольщиком, чье антиправительственное поведение получало дополнительную мотивацию как в личной обиде, так и в переживании собственного «изгойства».
Логика была простая: чем выращивать в тюрьмах и лагерях сознательных борцов с режимом, загонять людей в угол, из которого, может быть, уже не будет возврата к нормальной жизни, а лучше сказать к формальному смирению и примирению с режимом, лучше превратить своих потенциальных противников в людей, запуганных угрозами, но не утративших социальной перспективы, ощущающих над собой дамоклов меч уголовного наказания, но имеющих шанс его избежать при лояльном отношении к власти и отказе от крамольной деятельности. Страх перед неизбежностью наказания часто бывает более эффективным средством «пресечения», чем жестокость этого наказания. В профилактировании «нездоровых политических настроений» наряду с органами государственной безопасности принимали участие партийные, комсомольские, профсоюзные организации – так называемая «советская общественность». Для усиления «эффекта» в конкретных случаях применялись исключение из КПСС, из ВЛКСМ, из учебного заведения или увольнение с работы.
Обращаясь к профилактированию как средству борьбы с крамолой, власти заботились и об идеологическом престиже «построенного в основном социализма». Новый строй должен был предстать перед восхищенным миром во всей красе, подать положительный пример, быть воплощением если не рая земного, то хотя бы благопристойного дантова чистилища. 19 ноября 1957 г. Н.С. Хрущев в беседе с корреспондентом американского информационного агентства Юнайтед Пресс Генри Шапиро утверждал: «Количество преступников в СССР значительно сократилось. Нашей милиции и судебным органам чаще приходится иметь дело с хулиганскими поступками или уголовными преступлениями, а политические преступления стали теперь у нас редкими явлениями. Среди людей, понесших за последние годы заслуженную кару за свою антисоветскую деятельность, большую часть составляют агенты, заброшенные в Советский Союз извне»[49]. В этой фразе все было неправдой: вспышка судимости за антисоветскую агитацию и пропаганду (как раз в 1957 г.) противоречила заявлению о «редкости» этого вида преступления, кивок в сторону «агентов, заброшенных в Советский Союз извне» просто был наглой ложью. В 1956-1957 гг. за шпионаж в СССР вообще никого не осудили[50]. Тем не менее, раз слова были сказаны (и не раз), следовало стремиться к тому, чтобы реальность хоть в чем-то походила на свой идеологический образ.