Трое суток потом от отъедался медвежатиной, мазал рану салом и отсыпался в берлоге. Однако просторная берлога быстро выстыла, начала замерзать земля на стенках и потолке — человеческое тело не могло обогреть пространство, так легко обогреваемое зверем. В высушенной у огня шкуре он прорезал две дыры, сделав что-то наподобие длиннополой безрукавки, надел ее поверх кожуха мехом внутрь, настрогал мяса и нутряного сала сколько мог унести и пошел дальше.
И всю эту долгую дорогу, единожды подумав о детях, он мысленно разговаривал с ними, как бы рассказывал и отчитывался за все то, что с ним происходило. Иногда он обращался к ним вслух; хриплый, простуженный голос звучал незнакомо и слышался будто со стороны.
— Погодите, ребята, что-то я устал, — говорил он, укладываясь на снег. — Я полежу, а вы поиграйте пока. Скоро солнышко закатится.
Или начинал жаловаться, что стоящая колом и гремящая, как фанера, медвежья шкура натирает подмышки и бьет по коленям. И за день так набивает, что к ночи болят коленные чашечки.
Несколько раз ему чудились детские следы на снегу…
Однажды утром он услышал собачий лай впереди и, спрятавшись за дерево, долго стоял, вслушиваясь и рассматривая каждый темный предмет. И вдруг подумал, что он — зверь, что все его действия сейчас присущи зверю. Причем зверь этот будто бы находится в чужой ему, непривычной обстановке, как если бы медведь, поднятый из берлоги, стал шатуном на всю долгую зиму. Почему-то раньше не думалось, откуда берется в нем осторожность, желание пройти незамеченным или совсем уж незнакомая способность: видеть не предмет — движение. Стоило упасть снегу с ветки, как он замирал мгновенно и живыми оставались только стремительные и все схватывающие глаза.
— Я человек, — вслух подумал он и вышел из-за дерева.
Собаки лаяли звонко и весело. Видимо, хозяин вынес им пищу…
— Я человек! — крикнул он и пошел на собачий лай.
Большая изба с рубленым двором стояла на краю леса у широкого поля. Из-под снега торчали свежие комья земли, а на залоге виднелись припорошенные суслоны льняных снопов.
Над трубой ветер шевелил голубоватый дым.
Не снимая винтовки, он сунул руку в карман, к револьверу, и подошел к воротам. Собаки, вдруг вырвавшись из подворотни, набросились на него, свирепо ощерясь и норовя схватить за полы медвежьей шкуры. Они обступали его со всех сторон, прыгали на пружинистых ногах, и одна, уцепившись сзади, все-таки начала трепать шкуру так, что Андрей едва держался на ногах. Он отмахивался; сорвав винтовку, отбивался прикладом, но озверевшие псы лишь больше стервенели и захлебывались в лае.
— Цыть, варначье! — закричал хозяин, выскочив на улицу в одной рубахе. — Цыть, пшел!.. Ой, да с ними сладу не будет! Проскакивай в калитку-то!
Андрей забежал во двор, а хозяин захлопнул калитку и загородил ногами дыру в воротах.
— В избу! В избу беги!
В сенцах Андрей снял лыжи; не выпуская винтовки из рук, вошел в избу. Встал у порога, поджидая хозяина.
— Ой, собачки-то у меня какие духарные! — засмеялся тот, входя следом. — Не покусали?
— Нет, — проронил Андрей, разглядывая его. — Как на зверя бросились…
— Так ты в звериной шкуре и пришел! — хохотал хозяин. — Они на шкуру-то и навалились. Свеженькая, не выветрилась еще…
Он был глубоким стариком, но очень живым, смешливым и веселым. Русая курчавая и ничуть не выседевшая борода молодила его, и если бы не широкая лысина да не старческие глаза, он бы тянул лет на пятьдесят. От старика веяло здоровьем и той самой старческой чистотой, когда выветривается все плотское. Расшитая на груди и по подолу холщовая рубаха, подпоясанная длинным кушаком, топорщилась на нем, как на бедовом парнишке.
— Здравствуйте, — сказал наконец Андрей.
— Здравствуй, разлюбезный, — похохатывал хозяин. — Снимай шкуру-то — да к печи. Сейчас и чай пить будем!
— Кто ты? — спросил Андрей, сдирая одежду.
— Кто-кто — человек! — чему-то радовался старик. — Хуторок вот держу. А зовут Галактион. Имечко мне дали — господи! И не скажешь сразу. Ты зови меня, разлюбезный, Галя. Оно и ласково, и коротко.
— Где я? — Андрей посмотрел на свои черные, в медвежьем сале, руки.
— Да на хуторок вышел, разлюбезный, — заворковал старик. — Давай полью, умойся. Эк умазался‑то!
Андрей прошел к медному тазу в углу, подставил ладони. Старик достал с полки горшок и наклонил. Однако вместо воды в горшке оказалось маленькое белое яичко.
— Чтоб его! — весело ругнулся Галя. — Найдет же место нестись!
— Кто? — машинально спросил Андрей, глядя на яичко в своих ладонях.
— Зимородок, кто ж еще! — засмеялся старик. — Воду мою выпьет, а яичко оставит.
Он зачерпнул горшком воды из кадки, полной до краев. Убрал яичко, насыпал золы в руки Андрею, стал поливать.
— Три-три, хорошенько три, — приговаривал он. — Вечерком-то баньку истопим. От уж попаримся!
Умывшись, Андрей сел за стол, а Галя принес из сенцев корзинку с крупными и краснобокими яблоками, поставил на стол.
— С яблочками попьем, — радовался он. — Нынче уродились яблочки-то. Зимородок три короба притащил. Сказывал, еще надо, так и еще принесет. Ешь на здоровьичко!
— Какой зимородок? — Андрей не успевал осмысливать все, что говорил словоохотливый старик.
— А птичка такая! Уж до чего вредная, и не скажешь. Все супротив сделать норовит. Под воду ныряет и сидит на яйцах зимой…
Андрей взял яблоко, откусил рассыпчатую сладость, но тут же сморщился: зубы шатались и болели.
— Ты ножичком, ножичком порежь — да в чай, — посоветовал Галя. — Они распарятся и мягонькие будут.
— Давно хожу, — вдруг признался Андрей. — Отвык, чуть не озверел…
— Да ничего, скоро привыкнешь, — старик метнулся к окошку, склонился, что-то высматривая, и, схватив душегрейку, бросился к двери. — Пей, пей чаек-то! А я сейчас! Заблудились, окаянные, опять не туда летят. Да, поди, последние. Ишь, припозднились-то как!
Едва старик скрылся, Андрей тоже глянул в окошко, но возле хутора никого не было. Ощущение тревоги обожгло голову. Он схватил винтовку и осторожно вышел в сени, приоткрыл дверь: старик стоял среди поля, задрав голову к небу. Самые разные предположения искрами проскакивали в сознании Андрея, пока он не увидел тяжело летящую стаю журавлей. Клин шел неровно, колыхался, и переклик птиц походил на человеческую речь.
А старик неожиданно поднял руку с растопыренными пальцами и медленно опустил к земле. И вслед за его рукой журавли застопорили полет, забили крыльями морозный воздух и, кружась, а то и падая, опустились на землю.
Озноб непонятной жути сковал спину и затылок. Цепенея, Андрей чувствовал, как слезы застят глаза, и потому очертания птиц на поле двоились и троились. Галя махнул еще раз, крикнул, что-то. Журавли поплыли к залогу, к суслонам, а старик потрусил к избе.
Андрей поспешно вернулся к столу, сунул винтовку в угол.
— Молодые, ленивые, — весело заругался Галя с порога. — Это же надо до такой поры сидеть? Далеко, так что? Сиди не сиди — ближе не станет… Ладно, давай, разлюбезный, чаек пить!
Он схватил сапожок, раскочегарил самовар и сел за стол. Благоговейно налил кипятку, сдобрил его заваркой и, распустив в блюдце, с удовольствием отхлебнул.
Андрей вновь встал к окну. Журавли, окружив суслон, общипывали льняное семя.
— Пасутся? — спросил Галя. — Ну и пускай. Пощиплют — да полетят. Нечего волынку тянуть.
— Чудо, — выдохнул Андрей и диковато посмотрел на старика. — Это же чудо…
— Ну, разлюбезный! — радостно захохотал тот. — Какое же чудо? Чуда ты еще не видал. Оно вон у меня под печкой стоит. Вот уж чудо так чудо! Я его лет двадцать назад на ярмарке купил… Да ты пей, а я сказывать буду, пей!
Андрей послушно сел и взял чашку. В голове все смешалось — явь и сон одновременно.
— Так вот, привожу домой, народ собрался, глядят: чего такое Галя купил? И ну меж собой судачить. Чудо, говорю, купил! Кто смелей — выходи чудо руками пощупать! Вот один человек идет ко мне, а у самого руки трясутся — дай-ко пощупаю! Ну, дал я ему, а сам эдак-то колесо ка-ак поверну!..