— А есть ли у него возможность выжить? — спросила я как бы в воздух. Больше задумчиво, чем жалобно.
Почему-то этот парень меня волновал. Не как мужчина, нет. Хотя там действительно было на что посмотреть. Это была скорее интуиция — его надо спасти.
— Есть. Может пасть на колени и просить у главы дома прощения. Да только он так не сделает, гордый, как баран моего прадеда, — хмыкнула Рябина.
— И все? Попросить прощения, и все?!
— Ну… или, например, его кто-то захочет себе выкупить. Или просто забрать в личные люди — это если из семьи. Сейчас он лишен даже вассального статуса и вообще не человек, поскольку приговорен к казни. Его жизнь принадлежит дель Нериумам. Могут прервать, могут забрать себе. — Так. А вот это уже интересненько…
— А он точно не станет прощения просить? Все-таки глупо умирать по такому дурацкому поводу.
— Не станет. Там ведь унижаться надо и целовать сапоги вашего отца. — Рябина скривилась. — После этого его статус даже среди слуг упадет ниже нижнего. А главное, ваш отец может помиловать, а может и отказать. Тогда унижение будет впустую.
Рябина немного подумала и вздохнула:
— Я его даже понимаю. Лучше мучительно сдохнуть, чем так опуститься. Повод и правда глупый. А вот его гордость… неуместная. Но объяснимая.
Да, валькирия явно знала, о чем говорит. В памяти Ортики тоже есть разное-всякое на тему родовой чести и прочих местных заморочек. Но и я сама, без всяких дворянских корней, прекрасно понимала, что иногда легче умереть, чем терпеть унижение.
— А он… совсем-совсем идиот или все же на что-то способен? — В моей голове уже созревало решение, но я все еще не была в нем уверена.
— Нет, он не в этом смысле идиот. С мозгами у Нарцисса все в порядке. Иначе он не работал бы архивариусом в таком юном возрасте. Одна странность: как видит новую книгу — все. Мозги набекрень, и не оторвется, пока не прочтет от корки до корки.
— А… ну это не страшно. — Я машинально почесала бровь. — Это бывает.
— И характер у него, повторюсь, ослы позавидуют, — Рябина поджала губы, — поэтому его в доме терпеть не могут. Даже молодым господам перечит.
— Его характер волнует меня в последнюю очередь. — Я пожала плечами. Из памяти Ортики уже вылезло приемлемое решение, и оно не предусматривало свободы воли для вредных читателей.
— То есть вы решили… — до Рябины вдруг дошло. — Тикка! Не смей!
— Он молодой здоровый парень. Да еще и архивариус, знает много. Пригодится. — Я решительно встала. — И не спорь. Лучше проводи меня во двор.
— Не пущу! — Рябина застыла в дверях, и по выражению ее лица было понятно, что там она и врастет в каменный пол упрямым дубом. Кто бы еще ослов вспоминал.
— Тогда извини. — Я сделала пару шагов и едва успела поймать рухнувшее прямо на меня тело валькирии.
Уй! Тяжеленная какая! Надеюсь, правильно рассчитала дозу эфира, сконцентрированную магией возле ее лица. А что? Рогатую формулу-многочлен я как живую вижу, составить ее из кубиков-атомов — дело доли секунды, потом запустить копирование, ограничить область распространения, чтобы ненароком всю комнату не залило и меня саму не вырубило… короче, «наркоз» готов.
Во мне все больше и больше крепла эта странная уверенность. Парня надо забрать себе. Возможно, что-то зацепило меня в его взгляде или манере себя держать. Какая-то инаковость. И пусть я видела всего лишь нескольких человек этого мира, пусть мы даже не встречались с невольным стриптизером глазами. Надо!
А может, мне просто его голая задница понравилась. Чем не повод, в конце концов? Я тетенька взрослая, а задница там — загляденье. Совать такое в смертельную зелень — кощунство.
Гугл-карты у меня не было. И в памяти Ортики обнаружился легкий топографический кретинизм. Но кое-как все же сориентировалась. Значит, до козла, потом направо, потом… ага. Ого!
С башни клетка казалась менее страшной, а дворик менее жарким и пыльным. А еще, когда я в последний раз выглядывала из окна, возле пленника не торчала Магнолия и не совала между прутьями какую-то ветку!
— Попробуй, как оно? — почти мурлыкала мелкая садистка, оглаживая своей зеленью приглянувшиеся мне тылы. — И учти, эти листья срезаны вчера, с них уже наполовину выветрился яд! Свежей будет больнее! Но если ты поцелуешь мою туфельку, я могу попросить папеньку тебя помиловать.
Парень, распятый поперек узилища, молча корчился и извивался, но не разжимал стиснутых челюстей и упрямо жмурился, чтобы не смотреть на мучительницу.