Ознакомившись с этим скандальным и даже неприличным текстом (приличия — это вообще не для «Аксьон Франсэз»), я рассмеялся, хлопнул Романьино по плечу и, утешая его, сказал: «Не расстраивайся, мой мальчик. Ничего страшного. Ну, кто же станет принимать всерьез заявления «Аксьон Франсэз»?..» Но Романьино был неутешен.
К вечеру заметку перепечатали и другие издания, уже вполне как будто пристойные, если только современная французская пресса вообще может быть пристойной.
Однако я вовсе не расстраивался: главное — решение вопроса с венгерскими бумагами; всякая газетная возня рядом с этим просто меркла. И все же было не очень приятно, но я держался и более всего думал о предстоящем международном совещании союзников. Хотелось, чтобы дата его оказалась назначена на ближайшие дни: бумаги надо ведь спешно пускать в оборот.
К вечеру меня разыскал префект Кьяпп, мрачный как грозовая туча; причем настолько, что даже ни разу не улыбнулся мне, чего прежде с ним не случалось.
— Что-нибудь случилось, Жан? — осведомился я.
— Случилось! — рявкнул вдруг префект, потом нервно закурил и, сделав несколько глубоких затяжек, продолжил: — Меня вызывал сегодня месье Шотан. Он уже знаком с сегодняшними заявлениями прессы относительно вас и просит, пока скандал не утихнет, не приближаться ни к нему, ни к прокурору республики даже на пушечный выстрел, и никаких записочек в канцелярию премьер-министра не посылать. Я не шучу. Все это очень серьезно, Саша! Понятно?
Все же я никак не мог поверить в серьезность происходящего.
— Постой, Жан, — перебил я его. — Это все глупости. Ты мне лучше скажи — проект принят? На какое число назначена конференция?
Тут уже Кьяпп из тучи превратился в разразившуюся грозу. Он зарычал:
— Какая, к черту, конференция? О ней даже речи теперь быть не может!
Нет, я не верил в опасность. Отменять конференцию, от которой зависело и благополучие самого Шотана, из-за дурацкой заметки в «Аксьон Франсэз»?! Это казалось невероятным. Несусветной чушью.
Но когда Кьяпп рявкнул: «Даже не думай об этом!», до меня наконец дошло: что-то случилось и дела приняли неожиданно неприятный оборот. Хотя до конца так и не верилось, что мой прекрасный, многообещающий план вдруг полностью провалился. Окончательно и бесповоротно.
Как только префект ушел, я тут же бросился в канцелярию Шотана. Но мою записку на имя помощника премьера там вдруг принимать отказались и вообще глядели на меня с нескрываемым испугом. Приходилось все-таки признать: в воздухе запахло самой настоящей катастрофой.
Однако в силу природного жизнелюбия я не считаю, что все потеряно. Ведь венгерские бумаги — это спасение не только для меня, но и для очень многих, в том числе и для членов правительства. Я уверен: премьер Шотан все как следует обдумает, учтет несомненные выгоды моего плана, наплюет на этих журналюг… И международное совещание все же состоится!
23 декабря, глубокой ночью
Крайне огорчительно, но заметка в «Аксьон Франсэз» была только первою предвестницей боевой кононады. Сразу же за этой гнусной писаниной (просто тут же!) на меня обрушилась практически вся пресса Третьей республики, включая даже подконтрольные издания. И всюду замелькали мои потреты, с весьма малопочтенными подписями.
Это уже — война, самая настоящая, начатая без малейшего предупреждения. Причем во многие публикации каким-то образом проникли откровения директора байоннского банка Шарля Тиссье, сделанные им во время допросов. А он наболтал, увы, чересчур много лишнего.
Что же произошло вдруг? Почему буквально все ополчились на меня именно сейчас, перед рождеством нынешнего, 33-го года?
На самом деле, у меня масса предположений. Однако главное из них заключается в следующем.
Если прежде, а именно до декабря месяца, я был для большинства просто загадочным волшебником, создающим миллионы буквально из ничего, то из Будапешта я вернулся явно некоей политической фигурой, спасителем целого государства, пусть и небольшого. Потенциальным распорядителем уже не миллионов, а целых миллиардов франков (капитал Треста венгерских землевладельцев). Все это чрезвычайно вспугнуло моих недругов и вынудило их к объявлению открытой войны.
Что же делать мне в этих условиях? Не отчаиваться и скорее доводить до конца венгерские дела. В противном случае, и правда — конец.