Все дело в том, что благодаря деятельности моих финансовых агентов и ушлых рекламных зазывал, в роли коих выступали даже члены правительства и парламентарии, боны Байоннского банка не разошлись, а разлетелись даже. Французы не раскупили, а просто вырвали эти боны. Возник безумный ажиотаж, который трудно вообразить. Третья республика буквально неистовствовала. Едва ли не все жаждали преобрести сии боны.
Даже щедро и сверхщедро заплатив своим агентам (а их были сотни), я и заимел в прибытке около семисот миллионов франков. Недоброжелатели, безо всякого сомнения, скажут, что это не заработок, а чистый грабеж мною французской нации, ибо боны Байоннского банка есть не что иное, как грандиозное надувательство, потому что подкреплены не драгоценностями, а подделками, произведенными в моих ювелирных мастерских. И выходит, эти боны есть не что иное, как бумажный мусор.
Я не стану оспаривать недоброжелателей, коих цифра «семьсот миллионов» совершенно сводит с ума. Не стану и защищаться — разве можно убедить недоброжелателей в своей правоте?!
Но вот в чем я признаюсь и признаюсь начистоту. Из сих семи сотен, как бы ни были они заработаны, я себе практически ничего не оставил. Ей-богу. Только на пару автомобилей для любимой жены моей Арлетт и на дюжину шубок для нее же.
Все остальное я роздал. Горничным, швейцарам, официантам, просто нуждающимся. Всем, кто взывал к моей помощи. А взывали весьма и весьма многие, скажу я вам.
Пришлось помочь и проклятому адвокатскому племени (адвокатам вообще много чего надобно на этом свете). Умаслить необходимо было и инспекторов, и комиссаров полиции… Да мне и в самом деле жаль всех их безмерно: семьи, как правило, большие, а оклады довольно-таки маленькие.
Пришлось опять скупить многие газетенки и еженедельники, что писали грязную ложь обо мне. Имею же я право печься о чистоте своего облика?!
В общем, семьсот миллионов буквально растаяли, как будто и не бывали. Я оставил в неприкосновенности только фонд чаевых. И эти денежки пойдут именно на чаевые. Ни на что иное.
Между прочим, Арлетт отчего-то убеждена, что мои чаевые оскорбляют всех состоятельных людей Франции, которые дают прислуге всякий мизер. Ну тут уже я поделать ничего не могу.
Итак, сейчас я практически «на нуле», хотя все без исключения считают меня баснословным богачом.
Конечно, это чисто временные затруднения. Миллионы, сотни миллионов скоро опять притекут ко мне. И все же тревожные ощущения, признаюсь, закрадываются в последнее время ко мне в сердце. Что-то неспокойно мне.
Нет, вины я никакой за собой не чувствую. Ни в малейшей степени. Справедливого возмездия вовсе не ожидаю. А вот какой-то страшной, чудовищной каверзы — это, да. Простой люд Франции — в основном за меня. Вот это-то как раз и не нравится кой-кому (собственно, я знаю — кому, но благоразумно промолчу).
Однако в любом случае я не собираюсь отказываться от щедрости и доброты, которые являются частью моей натуры. Я привык давать, а не брать. Так будет и впредь, что бы ни сулила мне судьба.
Хотя я знаю: всех умилостивить невозможно и недовольные все равно объявятся. Более того: найдутся таковые даже и среди тех, кто вполне уже задобрен мною. Они-то как раз и могут захотеть устроить мне каверзу. Да, да! Именно умилостивленные мною. Им вдруг расхочется оставаться обязанными мне и тогда они решат освободиться от меня. В самом даже неприятном смысле слова. Я такой возможности не исключаю, хотя стараюсь об этом не думать, но иногда минорные мыслишки все равно проскакивают.
Арлетт моя права, конечно. Чаевые, которые я разбрасываю, — как пощечина для здешних воротил-скупердяев. И все же я ничего не буду менять. Я хочу до конца остаться собою. Во что бы то ни стало.
Газетные писаки делают из меня завзятого афериста, прожженного жулика, жиголо, клеймят всячески, выдумывают и городят обо мне самую гнусную чепуху. Совершенно, должен сказать, невообразимую. В итоге их чудовищных совместных усилий получается какое-то исчадие ада, демоническое существо, едва ли не главный враг французского народа и источник его нескончаемых бедствий.
Между тем у меня есть и принципы и правила чести, от коих я ни при каких обстоятельствах не отступаю. И не отступлю, надеюсь, впредь.
Хотя мокрый нынешний декабрь, пронизывающий насквозь, отвратительный до невозможности, ужас как мне не нравится и внушает всяческие предчувствия, совсем-совсем не симпатичные.
Но к черту предчувствия! Это, как видно, просто нервишки вдруг зашалили, и более ничего. Но как бы то ни было, щелкоперам газетным не сбить меня с панталыку. Я им такой радости не доставлю — не из таковских мы.