Пронзительный дребезг - и острый фейерверк осколков сыплется со стены на пол мастерской. Нори едва успел увернуться. Ну что ж, чужую злость он любил так же, как чужие богатства… Вот только Дори смотрел на него вовсе не зло, и от этого стало вдруг страшно.
- Уходи, - сказал он устало. - Делай что хочешь.
Отвернулся и ушел из мастерской, бросив незаконченную работу и неприбранные инструменты. Нори остался наедине с осколками.
Делай что хочешь. Да он и так делал всегда, что хотел! Но вот теперь, когда Дори ему это разрешил, Нори расхотелось. Для каждого сердца есть своя отмычка, своя обида… Он прибрал осколки, потушил огонь в печи с тиглями, которую Дори бросил горящей, с разложенными рядом инструментами, карандашами и пергаментными трубками набросков. А ведь пожар мог бы быть! Наверное. Избавив их дом от этой угрозы, Нори ощутил странную робкую радость. Решил и инструменты тоже разложить по местам и взвыл от боли, едва взявши первый: зажатая в щипцах проволока оказалась раскаленной и впечатала ему в ладонь красную огненную борозду. Нори шипел от боли и неожиданности, но даже выругаться не мог, не смел - заслужил ведь. Впервые сам виноват. Его не часто, но ловили, и бывало тогда уж куда как побольнее, но кулаки стражи вину в него так и не вбили. Проволока справилась лучше.
Наутро, когда Дори спустился в кухню, семья была в сборе: Ори сидел, вяло возя ложкой по каше в свое тарелке, а Нори с забинтованной рукой подтолкнул к Дори его полную тарелку и пожелал несколько вопросительно:
- Доброго утра, брат.
Дори много раз жег себе руки по неловкости, кончики пальцев точно стекло были - кожа оплавилась гладко, и один шрам от другого там было не отличить. Да это и не важно, покупателю ни к чему знать, что творец его приобретения создал его отнюдь не на одном наслаждении от своих трудов. Не видно было и других шрамов, на памяти его, терпении и покое, которые Нори скреб железными когтями своего злого пренебрежения год за годом. И это тоже не важно - зрелище чужой крови все больше в других будит зверя, а не целителя. Хотя… Накануне ведь все-таки дал слабину, и гляди-ка, зверь кашу сварил. Дори не стал говорить о вчерашнем. С шуршащим хлопком встряхнул вышитую льняную салфетку, застелил ей колени и как ни в чем не бывало взглянул на Нори:
- Налей-ка, будь любезен, чай.
***
Пальцы тянулись к врубленному в лоб шраму, как, бывало, язык все тянется ощупывать сколотый зуб. Странное чувство: тот обломок топора был с ним так долго, что теперь, без него, Бифур чувствовал себя как будто безоружным. Без привычного всегда ходишь по жизни как нагишом. Он привычен был к тому, что братья опекают его, как ребенка, а посторонние смотрят на него разом сочувственно, уважительно и с опаской… Привык быть эдакой руиной героя, на которую поглядишь и не сразу разберешься, что об увиденном думать. Теперь он сам на себя посматривал недоверчиво. Уж слишком странно было через полсотни лет обратно помолодеть. Давно переставшие даваться в руки, одичавшие воспоминания, мысли и знания вломились вдруг в его легкую и нежелезную больше голову, и самая обыденная мелочь обрела вдруг юное, новое очарование… Даже на всеобщем, неродном языке говорилось теперь так здорово и вкусно, что хоть бы и вовсе рта не закрывай. Благо слушатель нашелся.
Резной дракон, разевающий пасть и полощущий крыльями, и луком оружная фигурка в приметном развевающемся пальто пришлись маленькой принцессе Дейла по нраву больше любых других явившихся из-под Горы даров. Раз за разом она поворачивала ключик, и деревянный Смауг падал и падал к ногам копии ее героя-отца, а когда очередной рассказ о далеких землях, гигантских пауках и каменных великанах заканчивался, она неизменно поднимала голову и жадно просила:
- Мастер Бифур, расскажи еще!
Он улыбался, потирая заживший уже лоб, и рассказывал еще, почти что благодарный тому давнишнему орку за его памятку. Эльфы, драконы и горы, конечно, штуки занимательные, но как же славно помнить, что мед, небо и лужи на дороге чудесны ничуть не меньше.
========== 13/13. Торин, Бомбур ==========
Ее пальцы гладят его плечо и грудь, рисуя какие-то узоры.
- Моя бабка колдунья была, хочешь, поворожу, от ран чтобы защищало? - шепчет она, и медовым хмелем пахнет ее дыхание.
У нее были острые скулы и зеленые глаза, а больше ничего колдовского, но они знакомы были и седмицы меньше, а он ее любил. Может, и были в ней чары…
- Себе что ж не поворожила? - Под ладонью его из-под ее левой груди и вверх почти до самого горла тянется глубокий старый шрам.
Она смешливо щурится.
- Зачем бы? Ты смотришь так, как будто тебе нравится!..
Голые ноги ее по-детски в синяках и царапинах, и руки тоже, а ногти лиловые от вчерашней черники, а там, под бледно-зеленой ее расшнурованной рубахой - нежное, сладкое, женское, пораненное этим шрамом, мужским и боевым…
Он стаскивает с нее рубаху и опрокидывает ее на постель.
- Я смотрел не на шрам.
Больше про раны и ворожбу они не говорили, но память о той рисующей ласке ее горячих черничных рук осталась. И теперь, уж сколько лет спустя, когда Ойн промывал ему варжий укус на одном плече, Торин смотрел на другое и слабо улыбался. Сколько уж было битв, сколько ран - а все прошли мимо, не тронули здесь, оставив ему хоть клочок мирной, не замаранной смертью кожи.
Может, и были в ней чары.
***
Готовить Бомбур всегда был большой охотник, справедливо рассудив, что надобно уметь самому делать то, что так нравится употреблять. В народе Махала ведь каждый воин сам себе умеет клинок справить, каждый мастер украшает себя делами собственных рук, так что и тешить себя надо кушаньями собственного приготовления. С детства ему мечталось вовсе не о боевых подвигах, и он стал воякой поневоле, а в душе-то был мастером котла и ложки, кузнецом снеди и ювелиром золотых медов, воеводой чугунков и поварешек.
Как и всякое поле битвы, кухня наградила его своими шрамами. Уйму раз он жег себе пальцы, рот и еще много самых неожиданных мест, натыкаясь на горяченные вертела, неловко опрокидывая на себя котелки, воюя с печной заслонкой и накаляя над огнем решеточку, чтобы припечь сладкое крошево на пирожках. А уж сколько раз пальцы резал - не счесть. Крошил овощи и мясо так быстро, что порой не успевал собственные пальцы выдергивать из-под ножа. Левый средний столько раз по мякоти кромсал, что тот омертвел и потерял чувствительность. Надоело ему чувствовать боль, видать, и это было со стороны пальца очень мудрое решение.
Бомбур ведь видел и Двалина, шрамы которого будто не внутрь него вдавлены, а щетинятся наружу безмолвной угрозой и вызовом - “ну давай, попробуй меня убить!” - и Торина, копившего внутри себя, за семью замками-ранами боль, как дракон - богатства, и молодежь, мечтавшую стальными перьями войны обрасти поскорее, чтоб перед девицами распустить хвост. Сам он принял мудрый совет своего порезанного пальца. Раны неизбежны и значат только то, что ты живешь и шевелишься, пробуешь, делаешь, куда-то идешь. А боль - она и в Хараде боль. Она не возвышает, не учит и не очищает, так что толку обращать внимание, когда можно просто готовить рагу?