Он снова подошел к нам, тяжело дыша после возни с братом.
— Лора скажет, — продолжал Джек, что мы обижаем собаку, давая ей такую кличку; чтобы сделать удовольствие Лоре, надо его назвать «Красавцем Джоем».
Все мальчики дружно рассмеялись на это предложение, и я нисколько не удивился. Я и сам хорошо знал, что был некрасив от роду, а теперь в моем искалеченном виде, я был, верно, похож на урода.
— Да, да! Пусть он будет «Красавец Джой», — кричали все мальчики. — Пойдемте к маме и попросим у нее чего-нибудь поесть нашему «красавцу».
Они выбежали из конюшни. Мне было жаль, что они ушли: при них, слушая их болтовню, я не так чувствовал боль, особенно ужасную в спине. Мальчики скоро вернулись с вкусной едой, но я ничего не мог в рот взять.
Тогда мальчики оставили меня в покое, а сами занялись своими играми. Мне все было очень больно…
Стемнело. Мальчики кончили играть и ушли в дом; я видел, как зажглись огни в окнах. Чувство тоски и одиночества нашло на меня. Конечно, я бы ни за что на свете не вернулся к Дженкинсу, но у него я все же ко всему привык, а здесь все еще было чужое, хотя я и сознавал, что жизнь моя, вероятно, будет счастливее на новом месте. Между тем боли в моем теле все увеличивались. Голова была точно в огне, а в спине невыносимо стреляло и жгло. Выть я не смел, боясь рассердить большую собаку Джима, который спал в конуре на дворе.
В конюшне было совсем тихо. Только наверху, на сеновале, слышна была возня кроликов, укладывавшихся спать. Гвинейская свинка улеглась на покой в своем ящике, кот и крыса давно убежали в дом.
Наконец, я потерял всякое терпение. Мне показалось, что я умираю, и мне захотелось спрятаться куда-нибудь. Я выполз во двор и вдоль стены добрался до малинового куста, под густой зеленью которого и свернулся на сырой земле.
Пробовал я сорвать свою повязку, но она крепко сидела и не поддавалась моим стараниям. Я вспоминал свою бедную мать, как она теперь лизала бы мои раны. Зачем я не послушал ее, зачем я укусил Дженкинса? Она всегда говорила мне, что сердить его — только хуже будет.
Вдруг я услышал нежный голос, звавший меня:
— Джой! Джой!
То был голос Лоры, но я не мог идти к ней: на моих лапах точно свинцовые гири висели.
— Джой! Джой! — повторяла Лора, идя с лампой в руке по дорожке к конюшне.
Вскоре она вышла оттуда и пошла по двору прямо к тому месту, где я спрятался.
— Ты где-нибудь скрываешься, милый Джой, — говорила она, — но я тебя найду.
С этими словами она наклонилась и увидела меня.
— Бедная собачка! — сказала она, лаская меня. — Неужели, ты ушла оттуда только для того, чтобы умереть? Это бывает со зверями, я знаю, но я не дам тебе умереть, мой песик.
Она поставила лампу на землю и взяла меня на руки. Я был очень худ в то время, но все-таки для ее ручек ноша была нелегкая. Однако, она не остановилась, а прямо дошла со мной до дома и прошла задним крыльцом через длинный коридор и вверх по длинной лестнице в кухню.
В кухне было тепло и уютно.
— Барышня, что это вы притащили! — воскликнула кухарка.
— Бедную, больную собаку, Марья, — отвечала Лора, садясь в кресло. — Погрейте, пожалуйста, молока, да не найдется ли у вас корзинки или ящика для нее?
— Есть, конечно, — отвечала кухарка. — Но посмотрите, что это за грязная собака, барышня! Неужели вы оставите ее ночевать в кухне?
— Только на сегодня. Она очень больна, с ней случилось ужасное несчастье.
И Лора рассказала кухарке о том, как мне отрубили уши и хвост.
— Так это, стало быть, про нее мальчики все говорили, — заметила кухарка. — Ишь бедняга какая! Ну, пусть лежит тут. Я уложу ее.
Она принесла ящик из чулана, положила в него мягкое одеяло, потом подогрела молока и подала Лоре, которая пошла наверх и вернулась оттуда с какой-то бутылочкой. Она капнула из нее несколько капель в молоко, говоря, что я засну, выпив молоко.
Я полакал немного, но мне было трудно пить. Тогда Лора стала обмакивать пальцы в молоко и давать мне их лизать, а я из благодарности не мог не лизать их.
Когда молоко было кое-как проглочено, Марья осторожно подняла меня и уложила в ящик, а потом вынесла его в прачечную, рядом с кухней.
Лора сказала правду: выпив молока, я скоро крепко заснул и всю ночь не двигался, хотя чутьем и слухом знал, что ко мне кто-то приходил несколько раз ночью.
На другое утро я узнал, что это приходила Лора проведать меня.
Глава V
МОЕ НОВОЕ ЖИЛИЩЕ
Вряд ли можно было бы найти более счастливое убежище для собаки, чем то, в которое я попал. Через неделю, благодаря прекрасному уходу и корму, я почти совсем поправился. Гарри, молодой родственник Морисов, спасший меня из рук Дженкинса, каждый день менял перевязки на моих ранах, а перед его отъездом домой все мальчики устроили мне ванну на конюшне: туда принесли кадку, налили в нее теплой воды и посадили меня туда. Я отроду не купался, и на первый раз мне это показалось очень страшно. Лора стояла подле, смеялась и ободряла меня, говоря, что я не должен пугаться потоков воды, катившихся на меня с головы.
Что бы сказал Дженкинс, если бы он увидал, как меня купают?
Расскажу теперь о Морисах. Семья господина Мориса состояла из жены, старшей дочери Лоры и четырех сыновей: Джека, Неда, Карла и Вилли. Сам господин Морис, человек постоянно занятый своим делом, не вмешивался в хозяйство и в семейные дела; его жена заведывала всем, и под ее влиянием все шло гладко, мирно и хорошо. Никто никогда не бранился, и, хотя дел по дому было много, никто не суетился без толку.
Госпожа Морис не потакала пустым забавам и прихотям. Бывало, когда кто-нибудь из мальчиков просил у нее денег на мороженое или на другие сласти, или на игрушки, она всегда говорила им:
— Нет, милые мои, это вовсе не нужно! Мы люди небогатые, деньги надо беречь для вашего воспитания. Я не могу тратить их на глупости.
Наоборот, деньги на книги или вообще на что-нибудь полезное она всегда охотно им давала. Я не сумею передать вам ее мысли о воспитании. Но раз к нам приехала одна ее знакомая дама, и с ней она много говорила об этом; из их разговора вы увидите, как смотрела на дело воспитания госпожа Морис. В то время я большей частью сидел в комнатах. Мне было так непривычно чувствовать себя любимым, что я не мог вдоволь насидеться с людьми. Джек, бывало, говорил про меня: «Что с ним такое? То за одним ходит, то за другим и смотрит такими серьезными глазами».
Если бы я говорил, я объяснил бы ему, почему я так делаю; как я счастлив у них, чувствуя, что я, немая тварь, не меньше всех людей в доме, имею право жить как можно лучше. Лора понимала меня. Она притягивала мою голову на свои колени и говорила:
— Тебе приятно с нами сидеть, Джой? Сиди, сколько хочешь. Когда тебе надоест в комнатах, беги в сад, порезвись там с Джимом.
Однако, вернусь к посещению той дамы. Дело было в июне. На дворе была чудная погода. Госпожа Морис сидела подле окна в качалке и что-то шила; я сидел на табуретке рядом и смотрел на улицу. Собаки любят разнообразие, и мне было весело следить за прохожими и проезжими. К нашему подъезду подъехала карета; из нее вышла нарядная дама.
Госпожа Морис была ей рада и называла ее госпожой Монтачью. От нее хорошо пахло, и я пересел к ней ближе. Вдруг во время разговора дама взглянула на меня в какое-то стеклышко, висевшее у нее на цепочке, и бережно подобрала свое платье.
Я понял, зачем она это сделала, и отошел, обиженный, к госпоже Морис, где и сел, выпрямившись.
— Простите, — сказала дама, продолжавшая на меня смотреть, — что это за странная собака?
— Да, это некрасивая собака, — отвечала госпожа Морис.
— Она недавно у Вас? — спросила опять чужая дама.