Начинается музыка, и Роуз выбирает себе партнера. Мой кавалер Линкольн, единственный отверженный в зале, поворачивается ко мне и безразлично пожимает плечами.
— Ты хочешь быть моей…
Я хватаю его за руку и обрываю:
— Очевидно, идиот, что мы единственные, кто остался, — он глупо улыбается.
Я даже не разговариваю с ним, пока мы танцуем. Я не доверяю своему голосу, и что ж, возможно, я не очень внимательно следила за работой моих ног, потому что к тому времени, как мы закончили первую песню, наступила ему на ноги столько раз, что он ругается себе под нос.
— Осторожнее, — кричит он.
Я глотаю слезы, когда он кружит меня по комнате во время второй песни. Думаю, он старается держаться как можно ближе к Роуз и ее партнеру, и его темп заставляет меня спотыкаться о собственные ноги. Если бы он только притормозил…
Моя нога снова опускается на его ногу, и с него хватит.
Линкольн отбрасывает мои руки в сторону и отступает назад. Пары все еще танцуют вокруг нас, но ему все равно.
— Господи, да ты просто отстой. Как ты думаешь, почему Престон не захотел с тобой танцевать?
Пары вокруг нас слышат его, и некоторые из них хихикают. У большинства хватает порядочности притворяться невежественными.
Я думала, что его не выбрали, потому что он тупой, но, на самом деле это потому, что он мудак.
Миссис Геллер прерывает музыку, и все останавливаются. Я думаю, что она собирается наброситься на нас с Линкольном за то, что мы прервали танец, но вместо этого она велит нам выстроиться обратно, чтобы она могла продолжить преподавание. Роуз находит меня, и я понимаю, что она хочет меня утешить, но утешить невозможно. В этот момент можно только выжить. Я не буду плакать на этом дурацком занятии по котильону, не доставлю Линкольну или Престону такого удовольствия. Нет, приберегу свои слезы до возвращения домой, когда брошу сумочку и сниму свои дурацкие атласные перчатки.
В доме темно. Мама, наверное, все еще работает в своей студии, сегодня среда, а значит, папа ужинает в Бостонском клубе.
Я радуюсь одиночеству, когда мои слезы наконец начинают скатываться по щекам. И направляюсь на кухню, не потрудившись включить свет.
Все было не так уж плохо, говорю я себе.
Я знаю, что это было не так, знаю, что через несколько лет этот день заставит меня смеяться, но прямо сейчас не могу перестать прокручивать в голове, как мне было неловко идти через всю комнату прямо к Престону, только для того, чтобы он рассмеялся мне в лицо. Рассмеялся!
Я стону и прислоняюсь головой к дверце холодильника.
— Ой, прости, я не думал, что есть кто-то дома.
Я резко оборачиваюсь и вижу Бо, стоящего в дверях кухни, освещенного мягким светом фонаря с внутреннего дворика позади него. Я не слышала, как он вошел. Как долго он там стоит?
Бо делает шаг вперед, и его рука тянется к выключателю, но я прыгаю вперед:
— Не надо! Пожалуйста!
Он замолкает, затем опускает руку:
— Ты в порядке? Ты плачешь?
Я яростно качаю головой и отворачиваюсь, чтобы он не мог видеть моего лица.
Слышу, как он делает еще один шаг в кухню, но только один. Колеблется.
— Твои родители дома? — спрашивает Бо.
Я снова качаю головой.
— Так вот почему ты плачешь?
Не могу удержаться от смеха. Я фыркаю и вытираю нос тыльной стороной ладони:
— Я не плачу, а если бы и плакала, то точно не из-за этого.
Он вздыхает, и я поворачиваюсь ровно настолько, чтобы видеть его через плечо. Бо стоит вполоборота, готовый уйти. Проводит рукой по своей гладкой челюсти, и я понимаю — он не уверен, что ему следует делать в этот момент. Затем снова поворачивается ко мне, и я замечаю детали, которые пропустила раньше: иссиня-черные волосы, все еще влажные после душа, поношенные джинсы, белая футболка, натянутая на груди. Его мускулистые руки выглядят более загорелыми, чем были раньше. Интересно, а грудь тоже? Эта мысль смешивается с другими моими эмоциями, мягко отодвигая в сторону агонию моей вечеринки жалости.
— Почему ты здесь? — спрашиваю я мягким голосом.
Его взгляд устремляется на холодильник, а затем, наконец, на меня:
— Твоя мама сказала мне, что поставила запеканку в холодильник. Я как раз собирался зайти перекусить, но…
Он оглядывается назад, хочет убежать. Это видно по языку его тела. Руки засунуты в карманы, челюсть сжата, брови нахмурены. Очевидно, что в его планы не входило разбираться с подростковыми переживаниями. Да, ну и в мои тоже, приятель.