Артисты в Австралии вытворяли на льду черт знает что, превзойдя самих себя. И условия идеальные, и свет компьютерный. На самом же деле все здесь подготовили так, как обычно готовят в хорошем западном шоу. Но мыто такого никогда в жизни не видели. Я сидела ночами с Крисом — мы писали световую партитуру. Из Англии вызвали лучшего компьютерщика по свету, но он Крису не понравился, и компьютерщика отправили обратно, через пять дней вместо него приехал другой специалист. Наконец установили свет, который нас устраивал. Правда, теперь большую часть ночи сидели они вдвоем, но я тоже каждое утро регулярно вносила свои предложения. Под шумок я познакомилась с компьютерным светом, 30–40 часов я за этим пультом провела и поняла, как он работает. В Москве мы, кстати, тоже его достали с Юриком — эти сводящиеся и разводящиеся лучи. С разноцветовой партитурой. Их было немного, но они были!
Итак, через две недели репетиций мы запустились. Нелегкий получился старт. И хотя я знала, что Австралия находится на самом краю света, я первый раз чувствовала себя в невообразимой дали от дома, от мамы, от Вовы. Порой думала, что оттуда я уже никогда обратно не долечу. Откуда вдруг возник такой испуг, при моем опыте ежегодных стрессов на всех наших и мировых чемпионатах, понятия не имею. Скорее всего, нервы уже не выдерживали, а потом все закрутилось, эти семь спектаклей в неделю шли с большим успехом. Я прожила в Австралии два месяца, когда мне импресарио разрешил вернуться на месяц, максимум на два в Москву. Я оставила труппу на Юру. Мы ощущали себя спаянной командой: Надя, Юра, Джейн, Крис. Я вернулась в Москву с мыслью, что мой коллектив вышел на какой-то совершенно другой уровень.
Мне хотелось, чтобы Юра, замечательный исполнитель, больше работал на льду, а для администрирования — тогда слово менеджмент мы не знали — требуется человек со вполне определенными знаниями, какими он не владеет, и полагается вновь искать профессионала. Я поговорила с Юрой, сказала: «Ты должен уступить место директора, мы с тобой вдвоем не справимся с управлением, у труппы начинается другая жизнь. Давай возьмем человека, который займется гастрольными договорами». Юра со мной согласился, с этим я и уехала в Москву. Накануне отъезда из Австралии я позвонила Володе Панченко и попросила мне помочь. Володя, директор Госконцерта, близкий друг моего мужа, хорошо знал всех директоров в любом артистическом коллективе. Связалась я и с Иосифом Кобзоном и тоже просила его помочь. И Панченко и Кобзон приходили в Москве на мои спектакли, видели, что это настоящее и большое дело, что в стране образовался новый перспективный ансамбль — с постоянными выездами за границу, что по тем временам было немаловажным обстоятельством. Поэтому, когда я вернулась в Москву, одно предложение с кандидатурами следовало за другим. С кем-то я встречалась на кухне, кто-то не проходил дальше гостиной, все кандидаты — уже известные директора из больших коллективов. Но чувствую, с ними все по-старому будет, а я ждала новых предложений, я уже вдохнула отравленного воздуха западного шоу-бизнеса, и опытные советские администраторы меня не вдохновляли. В стране начала проклевываться какая-то свобода, в театрах заговорили о переходе на самоокупаемость. А кто может перейти на самоокупаемость? Да никто, кроме моих «Всех звезд». Только мы можем ездить и сами себя содержать.
Я хотела найти человека нового направления. И однажды Володя Панченко мне сказал: «Есть такой парень, зовут его Семен Могилевский». «Парень» жил в Кузбассе, в городе Кемерово, заведовал там филармонией и сделал Кузбасскую филармонию одной из лучших в стране. Более того, он так все в своем Кемерове устроил, что филармония всегда располагала деньгами, а артистов он понимал и принимал, как никто. Потом Могилевский работал в Москве с Хазановым и помог тому создать театр. «Он очень мобильный, — объяснял Панченко, — молодой, для художественного руководства не годится, а как коммерсант тебе подойдет». Я позвонила Моисею Мироновичу Мучнику, бывшему директору томского Дворца спорта, а потом директору Томской филармонии, старому моему товарищу. Спрашиваю: «Моисей Миронович, просветите меня, кто такой Могилевский?» Мучник отвечает: «С хорошими мозгами, сильный малый, ему лет 33 или 35, очень энергичный, понимает, как жить в новом мире». Но как с ним связаться? Попросили Панченко, и Володя организовал, чтобы Могилевский получил мой телефон. Вскоре он мне позвонил. Я сказала: «Ой, я вас давно жду, давайте наконец встретимся». Сеня пришел к нам домой, сгорбленный, с тяжелой спиной, застегнутый на все пуговицы, очень скрытный. Но глаза хорошие, внимательные. Говорил неторопливо, каждое слово как бы взвешивал. Мы втроем — Вова был дома — сели с ним в комнате, Могилевский у меня спрашивает: «Как вы представляете себе нашу совместную работу?» И что-то высказывается по поводу моего характера, мол, я крутая, одеяло всегда тяну на себя. Я объяснила: «Во всем, что касается вашей работы, обещаю: никогда не буду в нее влезать. Мне нужен человек, которому бы я абсолютно доверяла. Я хочу, чтобы театр стал самостоятельным. У нас такие-то перспективы, такие-то гастроли… Где вы будете доставать деньги и как будете оплачивать лед для репетиций театра, это ваши проблемы». Он ответил: «Я зайду к вам через неделю-две. Я должен подумать. Если приду, то уже с какими-то предложениями». Вот так и познакомились.