Росли мы с сестрой, как я уже говорила, довольно самостоятельно, без постоянных нравоучений и ненужной опеки. Самый страшный родительский гнев я испытала на себе в восьмом классе, когда решила выделять больше времени для тренировок и по совету ближайшей подруги Иры Люляковой ушла в школу рабочей молодежи. Я ушла из школы, где уже работала лаборанткой сестра Галя, которая всегда стремилась в школьные учителя. После первой четверти я подошла к директору и сказала, что ухожу в школу рабочей молодежи. Он почему-то сразу отдал мне документы. Я с большим успехом начала с ноября посещать занятия, всего лишь три раза в неделю. И только в феврале — марте мама поинтересовалась: «Ты почему последнее время дома утром сидишь, почему не в школе?» — «Мама, — отвечаю, — я с ноября совсем в другой школе учусь…»
Мама долго бушевала, потом успокоилась. А мы в нашу 18-ю школу, где учились ребята из ансамбля Игоря Александровича Моисеева, из художественного училища и фигуристы, чинно приходили днем на занятия в школьной форме и фартуках, с нами занимались замечательные педагоги, и вся разница с обычной школой заключалась только в том, что в классе нас оказывалось максимум восемь человек, естественно, программа изучалась и качественнее и быстрее, по сравнению с классом, где сидит тридцать — сорок учеников. Там я сдружилась с Никитой Михалковым, который только-только начал сниматься в кино. Такое мизерное количество одноклассников, как ни странно, позволяло нам довольно часто прогуливать занятия. Правда, мама один раз сходила в школу с проверкой и вечером меня спрашивает: «Таня, где ты была с утра?» — «А какой сегодня день недели?» — задаю тут же я ответный вопрос, соображая, к чему это она клонит. «Четверг». — «Где же мне быть, как не в школе», — не задумываясь говорю я и тут же получаю взбучку.
Мамино «рукоприкладство» шло скорее от бессилия со мной справиться. Ведь она бесконечно добрый и мягкий человек. Очень любила встречать меня и провожать. А я, как и отец, не терплю проводов, предпочитаю встречи. Минуты томления на вокзале или в аэропорту, когда уже все сказано и все перецеловались, одинаково мучительны как для отъезжающего, так и для провожающего. Мама обижалась, что я отказываюсь от ее услуг, конечно, ей спокойнее дать последние напутствия дочке у вагона, а не за час до отъезда, но я ничего с собой поделать не могла.
Родители нам доверяли, не вмешивались в наши дела. Лишь однажды, когда я поняла, что из спорта надо уходить и решила пойти по стопам своей подруги Иры Даниловой, которая из фигурного катания ушла в Государственный ансамбль народного танца СССР, отец круто поломал все мои радужные планы (в них, кстати, входила и мечта поступить в ГИТИС, на балетмейстерское отделение).
Он сказал, что артисток в семье не было и никогда не будет.
Я поступила по его настоянию в Институт физкультуры, где училась долго и довольно безобразно. Впрочем, в фигурное катание ведь тоже определил меня отец: «Уж если родилась девочкой, то пусть хоть на коньках стоит».
И мою дальнейшую судьбу после вынужденного прекращения занятий спортом определил отец. Тренером я не думала становиться, но он посоветовал заняться именно этим делом, сказав, что в профессии тренера я найду себя, найду счастье, найду все, о чем могу мечтать в жизни. Я плохо себе представляла свое будущее. Что такое быть сильным спортсменом, я уже испытала, а вот тренером?..
Я росла очень подвижной девочкой. Лучше всех прыгала, бегала, имела почти по всем видам легкой атлетики третий-второй разряд, прилично выступала в прыжках с вышки в воду. Летом для фигуристов проводился чемпионат по легкоатлетическим видам, и мы с Милой Пахомовой обычно шли в лидерах. Страшно не любила проигрывать — немаловажное для спортсмена качество. Не знаю, как сложилась бы моя спортивная карьера, если бы не травма. Морально она меня надломила. До травмы я не знала, что такое страх. Тренировалась до самозабвения, но это пришло не сразу.