Даже чтение Анной Дионисовной Пушкина вызвало рыловское осуждение. Москаль пригласил Викентия Михайловича в гости, чтобы объясниться и помириться, но примирения не вышло.
- И этот Пушкин! - сказал Рылов. - Зачем? Он нам не нужен! Мы построим новую культуру! - И желтоватый высохший кулак висевшей на косынке руки нервно сжался.
- А кого же ты дашь вместо Пушкина? - спросил Москаль. - Кому велишь стать национальным гением?
Рылов сразу ответил заученно, что царская история и культура нам не указ, что она создавалась рабами для закабаления народа и пусть с нею возятся недобитые белогвардейцы. И стало видно, что Викентий Михайлович по-прежнему настроен воевать, словно его окружает не социалистическая действительность, а бывшая империя.
- Что Пушкин? Он ведь выступал против польского восстания, - сказал Рылов. - Дворянин! - И по-видимому, вспомнив, что Анна Дионисовна принадлежит к этому никчемному классу, сказал: - А тебя, Иван Платонович, я всегда считал верным товарищем. Теперь же думаю, тебя пора называть не товарищем, а гражданином.
Он употребил "гражданина" в новомодном широком смысле, появившемся вместе с излом.
- Все мы граждане, - миролюбиво ответил ему Москаль. - Надо привыкать к переменам.
Рылов кивнул, его глаза сузились.
Москаль, не замечая, что гость вот-вот взорвется, стал рассуждать об особенностях момента, вспомнил и речь Ленина на десятом съезде партии, и амнистию белогвардейцам.
Рылов отвернулся от него, улыбнулся Анне Дионисовне, как будто хотел спросить: что происходит с Иваном Платоновичем?
- Что сказал Ильич? - спросил Москаль и ответил: - Ильич сказал, что у нас твердый аппарат. Но не надо твердость превращать в закостенелость... Мы думали - пойдет по прямой, а оно идет зигзагами.
Он расправил вислые могучие плечи и даже с неким вызовом поглядел на своего начальника, перед которым всегда отступал в тень.
Когда Рылов ушел, он вспомнил о невероятном падении Андрея Никитича Шульженко, бывшего председателя коллегии правления горной промышленности Украинской республики. Шульженко недавно осужден на три года. Ему двадцать девять лет, беспартийный, родом из Донецкого бассейна. Имеет боевые заслуги на красных фронтах...
- А что с Шульженко? - спросила Анна Дионисовна-Ты раньше не рассказывал...
Москаль оглянулся на дверь и, велев сохранить все в тайне, поведал, как Шульженко получил в Главном управлении горной промышленности в ВСНХ 550 миллионов рублей для расплаты с шахтерами и рабочими Югостали и прокутил все деньги.
Анна Дионисовна возмутилась. Ей казалось невероятным преступление безупречного начальника. Она не понимала, как это могло произойти?
- Это обратная сторона Рылова - сказал Москаль. - Тот же блин, да на другой стороне... Растерялся. Может быть, увидал кругом жизнь веселую, легкую и решил дать себе передышку. Раз политика зигзагом, то и я зигзагом!
Анна Дионисовна забеспокоилась, не навредит ли Рылов ее мужу, ведь Рылов решительный и бесцеремонный, жалеть не станет. Как когда-то не захотел быть обязанным ей за спасение, так и нынче не вспомнит былую дружбу с Иваном Платоновичем!
Перед ее глазами промелькнули страшные дни. Неужели этому нет конца?
- Что за человек! - воскликнула она. - Не зови его больше к нам.
- Он мой товарищ, как не звать, - ответил Москаль. - Он растерялся...
Но по его голосу Анна Дионисовна ощутила, что он не знает, чего дальше ждать от Викентия Михайловича.
- И еще ненависть к Пушкину! - добавила она.
- Это у него довоенное, - вздохнул Москаль, ему, наверное, было досадно. - С той поры, когда мы боролись с царским режимом... Ну что ты обвиняешь его? Разве убавится от Пушкина? Читай свои лекции. Все будет хорошо.
- От Пушкина не убавится, но как без него бороться с невежеством? спросила она. - Тогда от нас убавится.
- Ладно! Пушкин, Пушкин... - сказал Москаль. - Пушкин это как... Я не знаю, как тебе объяснить... Как знамя, что ли. Сытых, богатых...
- Разве вы не хотите, чтобы народ стал сытым и богатыми. - возразила Анна Дионисовна. - Не отдавайте никому нашего великого поэта... Твой Рылов ограниченный несчастный человек. Он пошел бы и на самосожжение, лишь бы не менять раз и навсегда усвоенные истины.
Москалю было неприятно слушать ее, и он стал уходить от разговора.
- Кстати, - сказал Иван Платонович. - Пойду-ка я в домком, надо похлопотать за григоровского управляющего... Он не прочь работать, но ему нужна квартира.
- Холера ясна! - насмешливо сказала Анна Дионисовна-А Ланге стал пролетарием? Может, он вступил в партию?
- Что ты говоришь?! - ответил Иван Платонович. - Ты же сама была за Ланге.
Она и сегодня ничего не имела против Ланге, понимала, что без помощи старого инженера не обойтись, но показывала мужу, как отнесутся к нему такие прямолинейные, как Рылов.
- Ничего я не говорю, - сказала Анна Дионисовна - Ланге работал еще у старого Григорова... Только боюсь, чтобы нам потом не припомнили, что Виктор ушел с белыми.
- Не припомнят, - сказал Москаль. - Будем надеяться.
* * *
Анна Дионисовна оказалась прозорливее. Но ни она, ни Иван Платонович не могли представить, что в новых условиях примирения и хозяйственной работы загорится вокруг Ланге яростная борьба, в которой бывший управляющий для одних будет символом возвращения к старым порядкам, а для других необходимейшим помощником, и что закончится борьба, как обычно, победой справедливого дела и бедой для втянутых в нее людей.
Как бы там ни было. Москаль не имел под рукой знающего инженера, кроме Ланге, и по этой причине Леопольду Ивановичу следовало простить, что в семнадцатом году он пытался остановить рудник, а потом добросовестно работал на деникинцев. К Советской власти Ланге относился сдержанно, но не враждебно, как и большинство населения страны, с надеждой ожидающее перемен. Он был опытен, работал за одни талоны в рабкооп, проявляя сознательность, б6льшую, чем немалая часть шахтеров. И Москаль видел, что вообще эта отсталая часть хоть и подчиняется решению общего собрания, но толку от нее мало. Поэтому, когда в нарядной был найден донос, называющий Ланге белогвардейским прихвостнем и требующий убрать его с рудника подобру-поздорову. Москаль надеялся, что обойдется. Накануне у Ланге была в нарядной стычка с картежниками, он заставлял их идти на работу. А кто из шахтеров любит, когда его заставляют? Ну поругались-помирятся, думал Москаль, успокаивая Ланге.
У Москаля были свои неприятности. Рылов все настойчивее обвинял его в политической близорукости и ухудшении положения рабочих. Восстановительные работы могли прервать, ибо, как говорил Рылов, денег нет даже для действующих шахт, нечего гусей дразнить.
Нет, не мог Иван Платонович уберечь инженера от оскорблений. Желал уберечь всей душой, да не мог. Потому что ему противодействовала тяжелая сила бездомовности, которая сидела в сорванных с родных пепелищ людях, прибившихся после войны на шахты. Она держала и часть кадровых горняков. Все устали от разрухи и чрезмерных усилий. В затее Москаля проглядывали особенности трудармии. И если кому-то казалось, что работа добавляет тягот в убогую шахтерскую жизнь, то опровергнуть это было нечем. Добавляет! Но Москаль прямо говорил, что не обещает ни жареных кур, ни итальянских лимонов, а только просвет в будущем. Только просвет!
Его вызвали в Бахмут к секретарю губкома, он поехал докладывать, что успел сделать, и не ведал, дадут ли закончить.
Анна Дионисовна волновалась, хотела удержать Ивана Платоновича, предчувствуя что-то нехорошее. Не послушался. Она проводила его до станции, сказала на прощание, чтобы берег себя, что он у нее один, и чуть не расплакалась. Перед ней как будто промелькнули дорогие тени, и она вспомнила, что Александр Родионович так и остался лежать в глубинах земли...