В конце 1923 года Виктор Игнатенков вернулся в Россию и был задержан представителями Государственного политического управления в линейном пункте Одесской эвакобазы. С ним обращались вежливо, но под вежливостью без труда различалась настороженность и враждебность. Его просили вспомнить все его действия, начиная с боев под Лихой, куда он пошел добровольцем. И он увидел, что доброволец - это для них самый заклятый враг, идейный, что они ничего не забыли, хотя объявили амнистию.
- Я арестован? - спрашивал он.
- Нет, это проверка, - отвечал следователь. - Если вы готовы идейно разоружиться и признать Советскую власть, то нас поймете...
А что ему понимать?
Бои под Лихой, атака, застрелили раненых красноармейцев, ранение в руку, Ростов, ледяной поход, убийство парализованного Старова...
В какую-то минуту Виктору показалось, что он вызвал у следователя сочувствие.
- Вы воевали? - спросил Виктор.
- Да, - сказал следователь.
- Тогда поставьте себя в мое положение... Что бы вы сделали на моем месте?
- Это невозможно, - возразил следователь. - Вы исторически обреченная сторона.
- Но наши войска дошли до Тулы. Еще немного - и взяли бы Москву. Разве такое было невозможно?
- Я говорю: невозможно. Это белоэмигрантская пропаганда, скорее выбросьте ее из головы... Мы послали на вас запрос. Если за вас поручатся, отпустим... Но подобные речи?.. В вашем положении? - Следователь поднял руку и погрозил пальцем: - Мы вас видим до дна. Запомните - до самого дна!
Виктор почувствовал, что тот напрягся и ловит мгновение, когда в нем прорвется несломленность, чтобы раздавить ее. Ему надо было бы промолчать, потупив очи, но он в сердцах сказал, что вернулся не для того, чтобы ему грозили.
- Ты передо мной не заносись, - переходя на "ты", ответил следователь. - Пока ты белогвардеец и твое дело выполнять волю победившего пролетариата. Заслуживать право ходить по родной земле.
Виктору казалось, что это право у него никто не может отнять. Но, видимо, это было не так.
В конце концов проверка закончилась. Москаль поручился за него, и следователь перевернул эту страницу Викторовой жизни. На прощание молодого репатрианта предупредили, что в поезде по дороге домой ему лучше всего не распространяться о своем прошлом, потому что народ может устроить новую проверку, - короче, отпустили с миром учиться жить на родной земле.
* * *
Анне Дионисовне сын был дороже всего, и Москаль это понимал, старался помочь Виктору. Он устроил пасынка младшим штейгером к себе на рудник, объяснял ему многие непонятные вещи, предостерегал от сравнений. Но Виктор был доволен всем. Он говорил, что он патриот и все понимает, как надо.
Жизнь стала складываться из осколков привычного. Главное, он дома, и это давало силы, и он подшучивал, успокаивая Анну Дионисовну:
- Ничего, мне очень хорошо. На родном пепелище и курица бьет.
С фотографических карточек смотрели отец, брат, старики и сам Виктор, тринадцатилетний мальчик в гимназической форме. Сохранились книги и мебель. Только вместо хутора была квартира в трехэтажном доме, прозванном "дом спецеедства". Спецов в нем было мало, но в названии выразилось общее отношение к этому ненадежному и, увы, необходимому сословию, а также гибель инженера Ланге.
- Ничего, маманя, все устроится, - говорил Виктор. - Я даже с Миколкой помирился.
Он действительно простил Миколке, но Миколка не простил, сказал, что обождет прощать. Виктор об этом умолчал, чтобы не тревожить мать.
- Я понимаю, - продолжал он. - Я еще должен постараться показать себя...
Однажды он спросил Москаля, почему в семнадцатом году шахтеры сами управляли рудником и не позволили себя перехитрить даже управляющему Ланге, а сейчас рудник управляется сверху. Он пытался найти свою тропинку, привязать частицу своего прошлого к новому дню, как будто напоминал: что же забыли свой путь?
- Этап буржуазно-демократических свобод мы уже прошли, - сказал Москаль. - Централизм - высшая форма организации, это даст нам могучие силы.
И этот ответ Виктора удовлетворил, ибо он знал, что такое дисциплина.
Москаль увидел, как простодушен пасынок и как хочет приблизиться к строительству социализма, упрощенно представляет его стройным, продуманным и необходимым для всех делом.
Москаль пригласил Рылова поглядеть на вернувшегося. И Рылов пришел, ему было любопытно поговорить с разоружившимся противником.
- Ну, здравствуй, здравствуй, - сказал Рылов, пожимая левой рукой правую Виктора. - Возвращение блудного сына?.. Совсем взрослый... А был этаким волчонком. Ты помнишь?..
Виктор молча улыбался. Он не помнил себя волчонком, зато помнил, что Рылов спасался у них в доме.
На Викентии Михайловиче был английский френч с большими карманами, узкий в талии, и темно-синие брюки, заправленные в сапоги. По сравнению с ним Виктор в своем шерстяном синем костюме и свитере выглядел очень буржуазно. Рылов оглядел его и спросил Москаля:
- Кто кого перевоспитал? За кем победа? Помнишь, ты предлагал ему и покойному брату идти с нами? А они? Пошли?
- Вы думаете, мы будем все время воевать? - сказала Анна Дионисовна. После всего, что пережил мальчик? Нет, нет, Викентий Михайлович... Весь израненный, измученный... представляете, в Болгарии было восстание, и Витю хотели расстрелять как революционера... А он строил дорогу как простой рабочий.
- Не такой уж я несчастный, - заметил Виктор.
- Видите, Анна Дионисовна? - спросил Рылов. - А вы говорите !
И Виктор почувствовал, что Рылов нисколько ему не верит и даже хочет разворошить огонь войны, чтобы проверить, чем дышит бывший беляк.
- Я угощение приготовила, - сказала Анна Дионисовна. - Для вас старалась.
- Вы считаете, я вешал, резал, расстреливала? - спросил Виктор с усмешкой. - Давайте оставим... Это неумно.
- Неумно, неумно, - кивнул Рылов. - Только не набрасывайтесь на меня с ходу. Хорошо? Я не питаюсь раскаявшимися. Я бы мог поручиться за тебя, как Иван Платонович. - Он положил руку Виктору на плечо. - Раскаявшиеся всегда надежны. Согласен? Только ежели они не слукавили, да?
- Я не лукавил, - ответил Виктор. - Там за одно желание вернуться могли убить...
Рылов пожал плечами, как бы говоря, что зверские повадки белогвардейцев у него не вызывают сомнений, и отвернулся от Виктора.
Анна Дионисовна подала жареные пирожки из пресного теста с мятой картошкой и чай.
Когда-то, еще при жизни Макария, поздним декабрьским вечером Рылов и Москаль приехали на хутор из поселка, Хведоровна их кормила ужином, а Макарий вдруг стал спорить с Рыловым. И сейчас Виктору вспомнился тот спор: брат говорил, что они разрушили Россию, а Рылов отвечал, что разрушали ради ее же спасения.
Виктор посмотрел на Рылова. Тот жевал, на впалых висках быстро двигались кости.
- Как, вкусно? - спросила, приятно улыбаясь, Анна Дионисовна. - Вот бы вам еще рюмочку...
"Он победил, - подумал Виктор. - И держава Российская осталась. Нравится он мне или не нравится, а держава осталась, и теперь мы должны быть вместе..."
Москаль стал рассказывать историю из русско-японской войны о том, как наши солдаты в японском плену гнали у себя в казарме самогонку и каждый вечер напивались допьяна, смеясь над устраиваемым озадаченными сторожами дополнительным оцеплением.
Анна Дионисовна с любовью поглядывала на Виктора, как будто спрашивала: "Неужели ты вернулся?"
Рылов поднял вверх замасленный палец и спросил Виктора о настроениях белоэмигрантов, потом спросил, где Нина.
О ней Виктор ничего не знал.
- Значит, пропала, - сказал Рылов. - Против народа пошла. Они все там сгниют, никто их здесь не вспомнит. Ты согласен? - Он требовательно посмотрел на Виктора.