О, Боже. Соберись. Сейчас же.
— Ты не должен...
Он обхватил ее за шею и притянул ближе для быстрого поцелуя.
— Нет, должен, — и покинул комнату, прежде чем она успела возразить.
Прошла пара минут, прежде чем она сделала пару шагов и, оказавшись на кровати, устроилась на матрасе. Изучая темно-синие простыни, провела пальцами по мягкой ткани. Бросив быстрый взгляд на полузакрытую дверь, она прислушалась к тяжелым шагам на лестнице. Не услышав ничего, кроме тишины, она зарылась в них носом и сделала вдох. Он. Она. Они. Секс. Удовольствие. Картинки, как на кинопленке, пронеслись перед ее глазами. Резкие черты его лица, искушенные от страсти, когда он нависал над ней, терзаясь в ее тело с захватывающей дух мощью и мастерством.
С быстро забившимся сердцем она выпустила простыни. Пол должен был разверзнуться и поглотить ее, если бы он сейчас вошел в комнату и обнаружил ее, нюхающей синий хлопок.
Что он подумал о ней? О её быстрой капитуляции, хотя она просила время? Проклятье, что она сама о себе думает? Разговор на палубе посеял в её сердце семена сомнения, которые она не могла выкорчевать. Подозрение, что гнев и ненависть, которые испытывал Лукас по отношению к её отцу, не были удовлетворены после заключения их брака. У него оставались секреты — секреты, которые, как она боялась, заставят её жертву казаться несущественной и бесполезной.
И все же, когда он появился на пороге её спальни, она сдалась на милость желания, которое он пробудил в ней и выкормил своими прикосновениями, взглядами и словами. Как только его рот накрыл её, она потеряла себя. И её покорность не имела ничего общего с её отцом, контрактом и обещаниями, зато находилась в прямой зависимости от её удовольствия и экстаза, которые могли быть доставлены только им, поскольку только он и воспламенял её.
— О чем ты так серьёзно задумалась?
Она вздрогнула, прижал руку к груди. Либо его движения стали такими же хищными, как и внешность, либо она так глубоко погрузилась в собственные мысли, что не заметила его возвращения. Она изучила спокойное, не читаемое выражение его лица. Скорее всего, понемногу от каждого варианта.
— Да так, ничего.
— Ах, — он поставил на кровать поднос с графином холодной воды, кусками холодной курицы, сырными кубиками, виноградом и нарезанным хлебом. — Женское «ничего» существенно отличается от мужского. Что значит, это могло быть что угодно от последнего обращения президента до того, как сильно я облажался.
Он налил два стакана воды и поставил их вместе с графином на прикроватный столик.
Она бросила на него сердитый взгляд, а её живот недовольно закричал при взгляде на импровизированный ужин.
— Это совсем не по-сексистски.
Он не ответил, но, положив на кусок хлеба мясо и сыр, протянул этот бутерброд ей. Её сердце сделало сальто от этой кажущейся несознательной доброты. Когда она приняла сэндвич, он захватил её пальцы своими.
— Уже жалеешь, Сидней? — спросил он, и вопрос отозвался в тихой комнате гулом.
— Нет.
Она изучила его ещё раз. Пронзительно зелено-голубые глаза, в которых ещё час назад сверкал обжигающий жар, сейчас были потухшими, бесстрастными. Соблазнительный, чувственный изгиб его рта, контрастирующий с резко очерченными линиями его лица. Твёрдая, сильная линия челюсти. Резкое несовершенство его шарма, который безупречно смотрелся на нем.
Смущение вперемешку с возбуждением. Вопросы и беспокойства — их у неё было множество. Но сожаления? Нет.
— Тебя это беспокоит?
Он отщипнул кусочек курицы и закинул в рот. Боже, нечестно, что у него даже поедание пищи руками выходило сексуально.
Она моргнула, возвращая внимание к их беседе. Но не могла сосредоточиться. Он её потерял.
Она нахмурилась.
— Что у нас был секс?
— Нет. Шрам. Ты смотрела на него. Он тебя беспокоит? — в его вопросе не было эмоций или изменений интонации, обычный ровный тон, которым он мог бы спросить, какое сейчас время суток.
Как и в первый раз, когда он задал этот вопрос три недели назад (Господи, неужели прошло всего три недели, как он ворвался в её жизнь?) быстрое «нет, совсем нет» замерло у неё на языке. Но в последний момент она проглотила эти слова. Потому что они были бы ложью.
— Да, — сказала она. Что-то промелькнуло в его взгляде — старое и тёмное, прежде чем исчезло. — Но не по тем причинам, как, возможно, думаешь ты, — она развернулась к нему всем корпусом, поджимая ноги. — Когда мы встретились впервые, я, конечно же, заметила шрам. Но он меня не оттолкнул. Мне было больно за тебя. За ту боль, которую ты испытал. Меня беспокоило то, что ты страдал, — его лицо нахмурилось, и она подняла руки ладонями наружу. — Я не жалею тебя. Ни один человек, смотрящий на тебя, не сможет испытать жалость к тебе. Ты слишком... опасен для такого, — она коротко рассмеялась. — Помню, я подумала, что ты напоминаешь пантеру. Тёмную. Потрясающую. Но хищную. А отметина — показатель не слабости, а твоей силы. Твоей силы сражаться и выживать. Она кажется мне... — она остановилась, взвешивания, стоит ли раскрывать эту правду.