Тогда же, в ранних классах школы, несмотря на отсутствие формальных знаний, Джонни начал интуитивно понимать разницу между страхом и тревогой. Тревога — это тот самый предсмертный ужас из будущего, перенесённый твоим сознанием в настоящее. Самые пугающие моменты для Джонни в те годы были связаны с байками, которые ему рассказывала двоюродная бабка, одноклассники (сами-то, как впоследствии понял Джонни, не верили, гады, просто издевались!) и другие «доброжелатели» о том, как иностранцы и прочие враги в метро и других общественных местах колют советских детей отравленными шприцами. Джонни, который был с детства очень доверчивым, не мог не воспринимать эти истории всерьёз. Тем более, это подкреплялось реальной историей, рассказанной Александром Мироновичем, мужем двоюродной бабки, любившим изучать всякие происшествия. Как раз примерно в тот период, а именно 7 сентября 1978 года, болгарские спецслужбы при технологической поддержке КГБ устранили в Лондоне болгарского диссидента Георгия Маркова. При помощи хитрого устройства, замаскированного под зонтик, они всадили ему заряд рицина во внешнюю часть правого бедра. У Георгия Маркова поднялась температура, и через три дня он умер в больнице. Даже если бы врачи знали, с чем имеют дело, они не смогли бы ему помочь. Рицин блокирует посредством деактивации рибосом синтез белка из аминокислот в организме человека. При смертельной дозе в пару миллиграмм для взрослого, это вещество во много раз токсичнее легендарного цианида калия («цианистый калий»).
Естественно, после таких историй пугливому и впечатлительному мальчику Джонни было чего бояться. Не смея отказаться, он каждый раз с ужасом, словно казни, ожидал поездок на метро (по словам двоюродной бабки и одноклассников, по большей части детей кололи ядовитыми шприцами именно там). Но самые драматические переживания начинались тогда, когда Джонни укалывала, как иногда случается, наверное, со всеми, его собственная одежда. У него сразу возникала паническая мысль «это всё», начинала кружиться голова, становилось дурно. Естественно, срочно приходилось возвращаться домой, где Джонни сразу же укладывали на кровать и принимались успокаивать. Но вызывать скорую помощь мама категорически отказывалась. Как Джонни понял впоследствии, она опасалась, что не найдя у пациента достаточных физических причин для объяснения такого состояния, врачи поставят психиатрический диагноз, который тяжким клеймом ляжет на всю его оставшуюся жизнь. Сама мама Джонни видела причину в излишней мнительности ребёнка, подслушивавшего разговоры взрослых. И после каждого панического приступа у Джонни тщательно перепрятывала подшивки журнала Здоровье, в котором, несмотря на оптимистичное название, было достаточно описаний симптомов различных болезней.
Тогда Джонни был вынужден сделать негативные выводы относительной своей мамы. Во-первых, было совершенно очевидно, что её комплексы были ей дороже жизни и здоровья единственного и неповторимого ребёнка. Хотя кое в чём, наверное, мама всё же была права. Например, врачи действительно не могли не поставить диагноза, даже если не знали толком, что и почему происходит с пациентом, а также не хотели или не имели возможности это выяснять. В результате, поставленный диагноз мог представлять собой полнейшую лажу, не объясняющую ничего с точки зрения реальных патофизиологических механизмов поражения конкретных органов. Например, когда уже в подростковом возрасте невропатологи ставили ему «вегето-сосудистую дистонию» или «нейроциркуляторную астению», это было так же глупо, как их рекомендации (которые особенно бесили Джонни как явный признак некомпетентности людей, на чью помощь в жизненно важных для него вопросах он тщетно надеялся) взять себя в руки и заниматься спортом.
А впрочем, с другой стороны, стало ли бы легче Джонни, если бы врачи сказали ему откровенно: мы не знаем, что с тобой? Мол, смирись с этим. А если с этим сложно, можешь убить себя. Никто не будет жалеть, никому ты не нужен по жизни. Разве что маме, но она столько уже пережила с тобой, что ей лучше было бы в долгосрочной перспективе, если бы ты помер.
Или бы написали, скажем, про органическую сосудистую патологию головного мозга/центральной нервной системы. Но если нет эффективного лечения, то какой смысл более точным диагнозом только дополнительный ужас нагонять в жизнь Джонни, и без того до краёв наполненную страхом?! У него уже было заболевание печени неустановленной этиологии, и что? Делать биопсию, рискуя умереть от самой процедуры? Или просто молча жрать фенобарбитал, который, вероятно, превратит тебя в овощ быстрее, чем постоянная желтуха — повышенный примерно на 50 % уровень билирубина.
С этой драматической ситуацией, касающейся его здоровья, Джонни связывал и второй негативный вывод, который он сделал относительно своей мамы. Она словно всячески пыталась огородить Джонни от раскапывания информации про его здоровье, опасаясь, что углубление в этот материал приведёт Джонни к новым встречам с психиатрами и соответствующим организационным действиям по отношению к нему, вплоть до ограничения свободы и дееспособности. Очевидно, мама, подобно всем окружающим, считала его безвольным трусом и слабаком, неспособным взять себя в руки, которому поэтому нужно было дозировать даже сведения о плачевном состоянии его собственного здоровья.
За это Джонни в глубине души стал ненавидеть весь окружающий мир, точнее, населявших его двуногих тварей. Он старательно всех избегал, ни с кем не общался, тщетно пытаясь обрести иллюзорное спасение от беспросветного одиночества в своих пустых, несбыточных мечтах и фантазиях. Другие люди просто не были способны понять, что это такое, когда ты не можешь контролировать страх, который поимел твой больной мозг на аппаратном уровне и больше до конца твоих дней его не отпустит. Пусть это всего лишь бесполезная тревожная реакция на неизлечимое заболевание, от которой, увы, никуда не деться, разве что умереть.
Джонни уже тогда было до постоянной душевной боли знакомо, как работает эта тревожная реакция. Ты словно раз за разом мысленно переносишь невыносимый предсмертный ужас в своё настоящее. Тем самым здесь и теперь ты не живёшь, а как бы постоянно умираешь. И к этому состоянию нельзя привыкнуть, адаптироваться и тем самым сделать его не таким болезненным. Это своего рода навязчивое явление. Подобно тому, как Джонни одно время руки мыл по пятьдесят раз в день. Прекрасно осознавая, насколько это бессмысленно, так как реально не снижает риск. И, тем не менее, он продолжал мыть руки, пока кожа не начинала слезать, так как ничего не мог с этим поделать.
Подобным образом у него ситуация складывалась и в других сферах жизни. Например, Джонни никогда не знакомился с девушками в реальной жизни. Он знал: любая его сразу же пошлёт, так как никому он такой не нужен. И она потом будет посылать его ещё много-много раз, так как он впоследствии с навязчивой неудержимостью будет прокручивать в своём сознании неприятную сцену отповеди. Поэтому он вначале был вынужден просто смотреть со злобной завистью на парней, у которых были девушки, а впоследствии понял: необходимо самому удовлетворять себя во всём, включая секс. А что ему ещё оставалось делать?
Однако несмотря на то, что жизнь Джонни, полная тревоги, фактически представляла собой постоянный процесс умирания, сгинуть полностью он совершенно не хотел. Напротив, пустота вечного небытия страшила его больше всего на свете. Поэтому если уж ему суждено умирать всю жизнь, то лучше делать это медленно, а не молниеносно. Как говориться, чтобы испить полную чашу страданий.
Такие мысли заставляли Джонни при посещении Третьяковской галереи обращать внимание и на картины, где люди умирали медленно. Например, на картине А. Корина «Больной художник» изображён не старый ещё человек, страдающий кровохарканьем. Его лёгкие, поражённые палочкой Коха, скоро перестанут насыщать кровь кислородом, и он умрёт, а его грандиозные творческие планы так и останутся нереализованными.