Нам повезло — в городке привечали тех, кого привечала Мелинда, а нового кузнеца все любили заранее. Как сказала тетушка, без сетований на отсутствие кузнеца не обходились ни одни вечерние посиделки у камина в «Грифоне», и она лично готова была запустить бочонком пива в того, кто еще раз скажет: «Да, нам бы еще кузнеца хорошего…»
За неделю Жер наладил работу в кузнице — починил мехи, запустил углевыжигательную печь, подготовил инструменты, — а мы с сестрами пока занимались тем, что проветривали постели, штопали носки и пытались подружиться со своенравными кухонными печами. Отец пропадал на конюшне, что-то вымеряя, насвистывая себе под нос и снова вымеряя, — и через три недели лошади обрели крышу над головой, а отец уже городил для них выпас, расширял сеновал и подумывал о сооружении курятника. Мелинда предложила нам несколько своих молодых несушек.
Нам с сестрами приходилось нелегко, особенно поначалу. В эти первые недели мы сполна ощутили и свою изнеженность, и неумение обходиться без прислуги. Мыть полы — тоже искусство, пусть не самое высокое, однако требующее сноровки. Даже я, самая неприхотливая, моментально заработала мозоли, а нежная кожа сестер покрылась волдырями и чесалась от грубой деревенской одежды. Мы не жаловались друг другу на неудобства, зато делились маленькими хитростями, полученными нелегким путем проб и ошибок. Мало-помалу штопка на носках ложилась ровнее, а пудинги делались все менее клеклыми. Сначала мы едва добирались вечером до кровати, но постепенно приходили и закалка, и опыт, а с ними — оживление. От цепкого взгляда Мелинды, большой охотницы до разговоров, наши мучения, конечно, не ускользнули, и она, словно невзначай или в доверительной беседе с подругами, роняла ценные советы, которые мы с благодарностью пускали в ход.
Первая зима на новом месте выдалась мягкой, по словам местных, и мы были несказанно этому рады, хотя нам она показалась на редкость суровой. В городе если снег и выпадал, то его едва хватало прикрыть мостовую, и таял он в считаные недели. А здесь Доброхот отрастил мохнатую зимнюю шубу толщиной с персидский ковер, длинные очесы над копытами и густую серую челку, из которой торчали только острые кончики коротких ушей. Он коротал зиму в конюшне один (если не считать кур), потому что заехавший осенью Том, как и обещал, забрал наемных лошадей с повозкой, заодно похвалив наши успехи.
За это время я успела научить беднягу Доброхота ходить в упряжи. Он, правда, со своим великодушным нравом себя беднягой не считал и охотно выполнял работу, которая мне казалась ниже его достоинства. Научила — тоже чересчур громко сказано. Жер в обмен на починку плуга взял подержанную упряжь, которую оставалось только залатать и расставить под богатырские размеры нашего коня, а потом я просто надела упряжь на Доброхота, скомандовала: «Вперед!» — и он пошел. Разницу между тем, как тянуть вес и как нести его на спине, он уловил каким-то своим внутренним чутьем. Отец сколотил небольшую повозку, а Жер укрепил ее металлическими скобами и привесил цепи с крюками, чтобы таскать волоком бревна. От хомута на темно-серых плечах Доброхота появились светлые проплешины, но Том Блэк, похоже, был прав: конь ничуть не тяготился тем, что не ходит под королевским седлом.
Даже наш кенарь благополучно перезимовал и встретил весну в добром здравии и настроении. Польза от маленького певца оказалась неоценимой — у нас с сестрами на попечении было существо еще более слабое и изнеженное, чем мы сами, неустанно благодарящее нас за заботу своими руладами.
До отъезда из города мы не успели придумать ему имя, и лишь через несколько недель после переселения, наливая кенарю воды в блюдечко, Хоуп вдруг спохватилась:
— А ведь он у нас до сих пор безымянный!
Мы с Грейс в изумлении посмотрели на нее, потом с ужасом друг на друга и принялись лихорадочно думать. Хоуп так и застыла с блюдечком в руке. Через несколько минут кенарь, потеряв терпение, разразился звонкой трелью.
— Ну конечно! — осенило Грейс. — Как мы раньше не додумались? Орфей!
В ответ на мое недоверчивое хмыканье она улыбнулась.
— Перед такой младшей сестрицей, как ты, милая, даже самый прозаический ум бессилен.
— Орфей! Чудесно! — рассмеялась Хоуп.
Вот так наш кенарь стал Орфеем — а еще через некоторое время просто Феем. Но когда я звала его полным именем, он все равно пел.
Следующим летом, где-то через год после переселения, сыграли свадьбу Жервена и Хоуп. Для молодоженов пристроили к дому еще одну комнату — на первом этаже, с проходом через гостиную, — а местный каменщик выложил там камин. Отец в качестве свадебного подарка сколотил большую кровать с высоким фестончатым резным изголовьем. Раньше мы с Жервеном размещались в двух каморках на чердаке, одну спальню на втором этаже делили Грейс и Хоуп, а в другой жил отец. Грейс звала меня к себе, но чердак мне нравился, а Грейс было бы куда приятнее получить комнату в собственное распоряжение. Поначалу, когда мы только въехали, мое добровольное отшельничество на чердаке родные приняли в штыки, однако я не сдавалась. «Что толку, если мы набьемся с сестрами в крохотную комнатку, словно сельди в бочке? Кого-то все равно надо отселять наверх, а я самая младшая, да и чердак мне по душе».