Просидев с птицами минут десять, я ощутила легкое беспокойство. Хотя нет, «беспокойство» — это, пожалуй, слишком сильно. Я будто пыталась уловить слабое эхо невнятного звука, который, возможно, и не раздавался вовсе. Что-то робко дергало меня за краешек сознания. Я повертела головой в поисках разгадки. Нет, это даже не звук, это какое-то будоражащее дуновение, пахнущее лесом, смолой, мхом, талой водой в ручьях, с привкусом дикости и необузданности. Птицы беспечно перепрыгивали через мои пальцы, склевывая с подоконника зерно.
— Чудище! — позвала я. — Ты здесь, я знаю. Где-то рядом. Я чувствую. Или как это назвать? — Я потрясла головой. Перед глазами мелькнуло видение, как он возникает из ниоткуда и выходит из-за угла замка. Через миг он действительно показался из-за угла и встал под моим окном. Птицы сразу же разлетелись — еще до того, как он явил себя во всей красе.
— Доброе утро, Красавица!
— Со мной что-то произошло, — пожаловалась я, словно ребенок, ищущий утешения и заботы. — Не пойму что. Какое-то странное ощущение с самого утра. Откуда я узнала, что ты рядом?
Он молчал.
— Ты ведь знаешь, в чем дело, — уверенно заявила я, прислушавшись к новообретенному шестому чувству.
— Я знаю одно: твои обострившиеся ощущения доставят мне немало хлопот.
Моя комната располагалась на втором этаже, над очень высоким первым, поэтому я смотрела на Чудище сверху вниз, упираясь взглядом в его макушку. Он ни разу не поднял на меня глаза, с тех пор как пожелал доброго утра. Проседь в волосах смотрелась немым укором — что я не проявляю должного понимания к пленнику заколдованного замка и ничем не могу помочь. Сегодня он облачился в бордовый бархат, цвета заката и роз, с кремовыми кружевами.
— Чудище, — начала я несмело. — Я хотела бы попросить прощения за вчерашнее. Я не хотела тебя обидеть. Ты пытался помочь, я знаю.
Тогда он поднял глаза, но я была слишком высоко. Даже высунувшись из окна, перегнувшись через подоконник, я не могла разобрать выражения его темного лица. Он снова потупил взгляд и долго молчал.
— Спасибо! — проговорил он наконец. — Ты могла и не извиняться, но… Спасибо.
Я высунулась еще дальше и случайно осыпала его зерном.
— Прости!
Темное лицо прорезала белозубая улыбка.
— Ты разве не пойдешь на свою утреннюю прогулку? — полюбопытствовал он, отряхивая с камзола дробленое пшено и шелуху от семечек. — Солнце уже высоко.
— Пойду, конечно. — Я отпрянула от окна и, сбежав по лестнице, со всех ног полетела через парадный двор к конюшне, выводить Доброхота.
Он вышагивал впереди, как исполинский пес, а мы с Чудищем шли следом. Когда конь, отыскав подходящую лужайку, собрался плотно позавтракать, я устроилась на низкой порфировой стенке и пристально посмотрела на Чудище. Тот отвел взгляд.
— Тебе известно, что именно со мной произошло, — заявила я. — Я тоже хочу знать.
— Не наверняка, — возразил он, глядя на Доброхота. — Но я догадываюсь.
Я уселась, поджав ноги. Мой спутник стоял, засунув руки в карманы, вполоборота ко мне.
— Так расскажи. О чем догадываешься?
— Боюсь, тебе не понравится, — извиняющимся тоном проговорил он, тоже усаживаясь на стенку и не спуская глаз с коня.
— Что? — не отставала я.
Он вздохнул:
— Как бы тебе объяснить? Ты смотришь на здешний мир — мой мир — теми же глазами, какими смотрела на прежний, привычный, в котором жила с родными. Неудивительно, ведь другого мира и других глаз у тебя не было. Однако здесь все по-иному. Здесь другие законы. Некоторые понять несложно — например, на деревьях в саду круглый год растут плоды, цветы никогда не вянут, а по хозяйству управляются невидимые слуги. В библиотеке попадаются еще не написанные книги, — продолжал он с легкой усмешкой. — Однако есть много такого, к чему твоя прежняя жизнь тебя совсем не готовила. — Он замялся. — Я гадал еще до твоего приезда, как ты все это воспримешь — если приедешь, конечно. Ты ни в чем не виновата, тебя заманили обманом. Понятно, что у тебя нет оснований мне доверять.
Я хотела возразить, хоть и боялась, что, если перебью, он раздумает объяснять, — однако он остановил меня, помотав головой:
— Подожди. Нет, я знаю, ты уже привыкла к моему облику, насколько это возможно, тебе интересно мое общество, ты благодарна, что участь твоя оказалась не столь неприятной, как ты ожидала. Пребывать на столе в виде коронного блюда или быть заточенной в темницу на веки вечные, разумеется, куда страшнее. — (Зардевшись, я потупила взгляд.) — Никогда не любил «Королеву фей», слишком много там переврали, — добавил он ни с того ни с сего. — Но тебя я не виню. Как я уже говорил, у тебя нет оснований мне доверять, зато отличные основания испытывать недоверие. А из этого недоверия проистекает недоверие ко всему остальному, что не укладывается в привычные рамки. Ты отрицаешь существование всего непривычного и необычного. Не замечаешь, не слышишь, не видишь — для тебя его не существует. — Он задумчиво наморщил лоб. — Я помню по твоему рассказу, как в первую же ночь тебе почудилось что-то странное в саду, и, напугавшись (хотя испуг вполне оправдан, я сам в первое время пугался), ты стала закрывать глаза на все остальное.