Жизнь двоих, счастливая или нет, всегда тайна. Редкая женщина сама точно скажет, с чего, с какого момента что-то случилось, разладилось в таинственной связи с избранником.
Между тем чаще всего измена — это финал, а не увертюра, скорее, итог душевной маеты, разлада, накопленных обид, неосуществленных желаний. И наверное, не стоит гадать о причине разлада между супругами Корсаковыми, тем более что дневников и писем — того, где человек бывает всегда откровеннее — от них не осталось.
Есть, правда, глухое упоминание о том, что у Николая Сергеевича была дуэль из-за жены. Стрелялся он с лейб-гусаром Козловым, в чем-то похожим на него, бонвиваном, любителем весело пожить, которого вся Москва звала на французский манер — «lе Prince».
На поединке Козлов тоже чудил. Заметив, что тот медлил подойти к барьеру, Корсаков взорвался: «Да поскорее вы! Подходите!» Козлов хладнокровно отвечал: «Я забыл калоши, боюсь промочить ноги». Когда же Корсаков, рассвирепев, снова закричал на него, тот добавил: «Я готов рисковать жизнью, но не желаю схватить насморк».
Но дуэль есть дуэль. И господа играли со смертью. Козлов выстрелом в грудь ранил Корсакова. Тот упал. Думали, рана смертельна, но пуля, скользнув по ребрам, засела возле позвоночника. Ее вынули простым надрезом ножа.
Корсаков тоже успел сделать выстрел. Козлов был ранен, но неопасно. Оба попали под суд, не слишком, однако, строгий.
И все-таки военная карьера Корсакова оказалась под угрозой. Он счел за лучшее выйти в отставку, где, как говорили, «щеголял уже в штатском платье, лишь изредка надевая придворный мундир, ему пожалованный, со своим Георгиевским крестом».
Видимо, дуэль повлекла за собой и окончательный распад семьи. Николай Сергеевич из-за своих расстроенных материальных дел от развода многое терял, но это его не остановило. Варвара же Дмитриевна, и прежде навещавшая Францию, теперь перебралась туда окончательно.
* * *
Это было время, когда на французском троне сидел племянник Наполеона Бонапарта — Наполеон III. Он словно задался целью ослепить всю Европу роскошью своего двора, которая у людей с тонким вкусом вызывала раздражение. Все было чересчур, перегруженно, всему изменяло чувство меры. Появились подделки «под мрамор», «под золото».
Женщины явно усердствовали в обилии драгоценностей. Пример подавала сама императрица Евгения Монтихо, отчаянная щеголиха, ревностно относившаяся к впечатлению, которое производила ее красота — действительно замечательная! — на окружающих. Она изобретала одно развлечение за другим, лишь бы была возможность про демонстрировать изысканные, но слишком затейливые туалеты и себя в них. В ней говорило ущемленное самолюбие женщины, муж которой собрал себе целый гарем из актрис и ловил любой момент, когда в обычном костюме можно будет покинуть Тюильри, чтобы как частному лицу отменно повеселиться. Но, поневоле терпя соперниц на стороне, императрица Евгения не могла терпеть, чтобы в собственном дворце оказался кто-то ослепительнее нее. В такой вот ситуации и произошла история, о которой говорил весь Париж.
На один из костюмированных балов зимой 1863 года Римская-Корсакова явилась в костюме жрицы Танит — произведение Флобера «Саламбо» было тогда в большой моде. Весь наряд Варвары Дмитриевны состоял из наброшенной газовой ткани.
Разумеется, ее великолепная фигура предстала перед восхищенными взорами завсегдатаев Тюильри почти что во всей своей первозданности. Гости замерли. Лицо Евгении пошло красными пятнами. Через несколько минут к Корсаковой подошли жандармские чины и предложили ей покинуть дворец.
Скандал вышел на славу. Варвара Дмитриевна удивляла всех своей красотой, теперь удивила своею дерзостью. Тюильри было не единственным местом, где она продемонстрировала милые новшества своих одеяний. На курорте в Биаррице сотни глаз наблюдали, как русская нимфа выглядела так, «как будто только что вышла из ванны». Тут есть, вероятно, доля преувеличения, однако мадам Корсакова действительно своими смелыми костюмами и наготой прекрасного тела противопоставляла себя претенциозной вычурной моде, которой следовали при наполеоновском дворе.
Что-то буйное, страстное бродило в этой женщине и, не находя выхода, лишь иногда прорывалось наружу причудливым, фантастическим маскарадом. Однажды на балу, состоявшемся в Министерстве морского флота, Варвара Дмитриевна появилась на колеснице, которая была удивительна тем, что возница был наряжен в костюм крокодила. Сама же она стояла наверху, одетая в наряд дикарки. Разноцветные перья и лоскуты ткани, облегавшие ее фигуру, позволяли собравшемуся обществу оценить, как писали, «самые совершенные ноги во всей Европе».
...Варвара Дмитриевна, наверно, была самой дерзкой фигурой, но отнюдь не единственной среди русских женщин при дворе Второй империи. Наравне с ней блистали красотой, изысканной роскошью нарядов и умопомрачительными бриллиантами графиня Толстая, дочь князя С.В.Трубецкого — графиня де Морни. Вокруг них словно образовывалось магнитное поле, которое притягивало поэтов, художников, искателей приключений. Здесь разбивались сердца, совершались безумства, вспыхивали романтические истории, легенды о которых потом передавались из поколения в поколение.
Мудрено не задаться вопросом: почему именно они? Откуда эти замашки владычиц мира у рожденных в рабской стране?
Александр Дюма-сын, сам женившийся на зеленоглазой красавице Нарышкиной, восхищался русскими дамами, которых «Прометей, должно быть, сотворил из найденной им на Кавказе глыбы льда и солнечного луча, похищенного у Юпитера... женщинами, обладающими особой тонкостью и особой интуицией, которыми они обязаны своей двойственной природе азиаток и европеянок, своему космополитическому любопытству и своей привычке к лени».
Он, знаток женщин, их поклонник, друг и беспощадный судья, считал дочерей России «эксцентрическими существами, которые говорят на всех языках, смеются в лицо всякому мужчине, не умеющему подчинить их себе... самками с низким певучим голосом, суеверными и недоверчивыми, нежными и жестокими. Самобытность почвы, которая их взрастила, неизгладима, она не поддается ни анализу, ни подражанию».
Никакая цитата не кажется длинной, если это попытка мужчины понять природу женщины, да еще из такой страны, как Россия.
* * *
Парижский портрет Варвары Дмитриевны написан Винтерхальтером в 1864 году. Белая с голубыми лентами накидка лишь создает иллюзию платья. И тут же двойственное впечатление: Варвара Дмитриевна кажется и обнаженной, и закутанной одновременно. Нет никаких украшений, кроме капелек-серег в ушах. Эта естественная, отринувшая все мелочные ухищрения красота наводит на мысль о первородном грехе, о погибельном, неумолимом роке, противиться которому бессмысленно и бесполезно...
Между тем легко заметить, что лицо Корсаковой далеко не идеально. Ее называли во Франции «татарской Венерой». Широкие скулы, пухлые щечки, тяжелые, словно припухшие веки — это вовсе не примета богинь. В Корсаковой чувствуется уроженка волжских берегов, из века в век дававших пристанище и славянам, и калмыкам, и булгарам. Но это те недостатки, которые в гармонии с достоинствами создают образ совершенно своеобразный, оригинальный, а потому — незабываемый.
Есть что-то очень современное нынешнему веку в Варваре Дмитриевне. «Я вольна и самостоятельна, — говорит она. — Ошибки — это мои ошибки. Удачи — это мои удачи. Я верю в себя, я иду одна и не печалюсь этим». Возможно, это всего лишь догадка — ни одну из своих тайн Корсакова не пожелала нам оставить. Но человеческое «самостоянье» в ее портрете звучит мощным торжественным аккордом.
Можно лишь предполагать, какой смысл вложен в эпиграф написанной ею книги: «Лишения и печали мне указали Бога, а счастье заставило познать Его».
Книга ее была не пустяк. Вероятно, в библиотечных собраниях Франции она хранится до сих пор. Во всяком случае, те, кто видел в Корсаковой лишь модную, экстравагантную даму, были удивлены, писал князь Д.Д.Оболенский, хорошо знавший Варвару Дмитриевну.