Благодаря студентам порядок в столовой был образцовым, хотя временами здесь кормилось до тысячи человек.
Независимая столовая — одна из вольностей, которую удалось отстоять технологам. Другим студентам Петербурга жилось куда хуже. В университете, например, после убийства Александра II все студенческие организации были разгромлены вчистую.
Красину работать в столовой не довелось. Тут требовались деловая сметка и практический опыт. Малоискушенных юнцов распорядителями не выбирали. А он был тогда «очень хорошенький мальчик, немного выше среднего роста, стройный, с прелестным, по-детски круглым лицом, безусый и безбородый», — вспоминает его однокашник А. Балдин.
Красин стал участником другой студенческой организации — нелегальной — библиотеки.
Институтская библиотека своим официальным лицом радовала начальство. Лицо было анемичным, а сама библиотека — хилой. На полках стояли лишь книги по технике. Литература социально-экономическая давно пылилась за замками и печатями. Многие книги, легально вышедшие в свет лет десять назад, — о хождении в народ, о борьбе с самодержавием, о теории и истории социализма — теперь были запрещены и изъяты. Те, кто пытался их читать, предавались не только академической анафеме, но и полицейским властям. Если жандармы натыкались на «Что делать?» Чернышевского, владельца книги ожидало не только исключение из института, но и отбывание «натуральной тюремной повинности».
Запрещенными книгами были и первый том «Капитала»
Маркса, я первый и второй тома сочинений Лассаля, и «Исторические письма» Лаврова, и «Политическая экономия» Милля с примечаниями Чернышевского.
Вот эти-то книги, запретные и опасные, и составляли другое, неофициальное, наиболее манящее студентов лицо институтской библиотеки. «Всякий уважающий себя студент, — вспоминает Красин, — считал для себя обязательным прочесть всю запретную литературу».
Она не хранилась в библиотечных стенах. Она ходила по рукам, тайно и конспиративно. Книжки передавали из-под полы, быстро, с оглядкой студенты-библиотекари. Каждый держал на дому по две-три книги, не больше, чтобы при провале жертвовать немногим. Он выдавал нелегальщину товарищам по записям в особых каталогах, которые прятались в тайниках.
Довольно трудным и опасным занятием было не только распространение книг, но и добывание их.
Красин стал подпольным библиотекарем и «предавался этому делу с рвением спортсмена. Элемент спорта был тут не только в связи с некоторым риском, но в особенности также поскольку дело шло о пополнении библиотеки редкими книгами. В Петербурге не было ни одной лавчонки букинистов, которую я не посетил бы, и если где-либо появлялся первый том „Капитала“, или Лассаль, или Чернышевский, знакомые букинисты давали мне знать, и я отправлялся добывать книгу, не останавливаясь даже перед такими сверхъестественно большими, по тогдашним временам, затратами, как десять или пятнадцать рублей за одну книгу».
Чем больше приобщался он к подспудной институтской жизни, тем глубже вникал в нее.
Вблизи все выглядело много сложнее, чем издали.
Со стороны казалось, что студенческие организации монолитны, что всякий, кто рискует, связываясь с нелегальщиной, — частица единой, собранной в кулан и нераздельной силы.
На поверку же выяснилось — единства нет.
Все, кто хотел бороться или по крайней мере считал себя борцом, сходились только в одном:
— России нужны перемены.
Но как добиться их?
На этот вопрос разные люди отвечали по-разному.
Ответы зрели в спорах, яростных, жестоких, непримиримых. В них отражались проблемы, волновавшие умы всей мыслящей России.
Одни говорили:
— У Руси особенная стать. Ей, не в пример Европе, чужд капитализм с его фабриками, заводами, пролетариями. Минуя капитализм Русь движется к социализму через сельскую общину, этот «зародыш социализма». Не «язва пролетариатства, а крестьянство — вот кто главная революционная сила. Но крестьянству одному не сдвинуть колеса истории. На это способны лишь герои, „критически мыслящие личности“. Только за ними послушно идет толпа, обычно пассивная и безвольная. Историю вершит не классовая борьба народных масс, а бомба и воля выдающихся личностей. Другие говорили:
— Россия вступила на путь капитализма и вовсю движется по нему. Нет нужды, угодно ли сие отдельным персонам или нет. „Если Иисусу Навину удалось, по библейскому рассказу, остановить солнце „на десять степеней“, то время чудес прошло, и нет ни одной партии, которая могла бы крикнуть: „стойте, производительные силы, не шевелись, капитализм!“ .Сельская община никакой не „зародыш социализма“. Капитализм, развиваясь, разлагает ее. В общине все большую силу забирают богатеи. Они грабят бедняков, отнимают землю. Крестьянство раскалывается, распадаясь на кулаков и батраков. Одни пополняют ряды сельской буржуазии, другие — сельского пролетариата. Капитализм, независимо от своей воли, рождает своего могильщика — промышленный пролетариат, самый революционный класс общества. Он-то и призван возглавить борьбу народных масс за социализм. Третьи говорили:
— Мы еще совершенные невежды и, прежде чем браться за дело, хотим учиться. В частности, хотим основательно проштудировать политическую экономию. Хоть и смутно, но мы уже понимаем, что в экономике — разгадка всех других общественных наук.
Четвертые считали:
— Незачем зарываться в книги. Достаточно прочесть несколько статей Герцена, Лаврова, Чернышевского, Михайловского, и теоретическая подготовка революционера закончена. Он может смело догружаться в практическую работу, выходить на борьбу.
Пятые борьбу вообще отрицали:
— Раз не удалось поднять крестьян, надо искать соглашения с царизмом. То, что не удалось взять с бою, надо ста[1] — раться добыть миром, в рамках легальности. Следует не бороться, а приспособляться.
Трудно сказать, кто хуже — реакционер или либерал. Скорее всего оба хуже. Во всяком случае, первый открыт, от него добра не жди. Второй закамуфлирован. Он скользок и труслив. Возвышенными словами либерал пытается прикрыть ничтожность дел, а в решающий и, конечно, опасный момент норовит улизнуть в кусты. Это его, русского либерала, высмеял поэт Д. Минаев, обращаясь со стихотворением-экспромтом к одному из высших государственных сановников России:
Перед лицом всей нации
И всей администрации,
В виду начальства строгого.
Мы просим, граф, немногого:
Уж вы нам — хоть бы куцую, —
Но дайте конституцию.
В запутанном лабиринте враждующих мнений и взглядов нетрудно было заблудиться. Требовалось найти выход. И Красин искал его. Наблюдая, сопоставляя, взвешивая, размышляя.
Действительность гнусна. Отвратен царизм. Чудовищна реакция. Невыносима рабья покорность, насаждаемая кнутом и кандалами. Мириться и тем более уживаться со всей этой мерзостью бессовестно.
Что же делать?
Бороться.
Но как? С кем сообща?
С теми, кто владеет оружием. Без него любая борьба бессмысленна.
Но где оно, это оружие? Каково оно?
Прежнее — бомба — негодно. После убийства одного царя к имени другого прибавили палочку. Только и всего.
Исход борьбы решают не отдельные, пусть и выдающиеся, личности, а народные массы. Так как "базис истории лежит в глубине народной жизни, технической организации труда, — размышлял Красин, — то отдельные личности могли выделывать какие угодно кунштюки, ходить на голове и т. д., но влияние их оставалось заметно лишь постольку, поскольку они воздействовали на эту именно сторону. Но она-то как раз наименее всего подлежала их воздействию. Наполеоны завоевывали миры, Александры, в свою очередь, упрятывали Наполеонов на уютные острова, а тем временем в стороне от этого блеска и шума шел серенький процесс применения паровых, ткацких и других машин, сделавших весьма неузнаваемой физиономию Западной Европы. И уж наверное роль и значение всех этих господ, начиная с Александра Македонского и кончая тем же Наполеоном, оказались бы менее заметными, если бы вместо своих грандиозных завоеваний удалось им выловить и уничтожить всех этих Уаттов, Аркрайтов, Стефенсонов, Фультонов и пр. и пр. … Однако бодливой корове в этом случае бог рог не дает… Разве не могу я обратиться к ним с теми же словами, с которыми Архимед отнесся к воину при взятии Сиракуз: "Не тронь, варвар, моих теорем!!" Правда, этот варвар ударом своего меча размозжил величайшую в мире голову, но моя голова пока еще дела и на плечах, да если бы и бить по ней стали, то лучше быть биту наподобие Архимеда, чем пресмыкаться в качестве раба с завязанными глазами, не сознавая ничтожества и бессилия своих господ-угнетателей".