На это он ориентировал и Наркомвнешторг.
Его делами, приехав в Москву и осев в ней, наконец, более или менее надолго, он занялся теперь вплотную, непосредственно, неотрьвно.
XIII
После отсутствия — долгого ли, краткого — вид родных мест радует.
Воистину, Когда ж постранствуешь, воротишься домой, И дым отечества нам сладок и приятен!
Он радовался. Всему, что еще смолоду было таким близким и таким знакомым. Зубчатой узорчатости стен Кремля, путаной неразберихе кривых переулков Замоскворечья, что там, внизу, зеленеет садами и садиками полусонных дворов, золотистому сиянию могучего купола Христа Спасителя.
Он радовался Москве.
А еще больше ее преображению, неслыханному и невероятному.
Город переменился. Будто в сказке. Совсем недавно еще полумертвый, он бурлил теперь жизнью.
По узкой Мясницкой бежал широкий поток извозчиков, автомобилей, черных — казенных — и опоясанных желтой полосой, с надписью «прокат» — частных.
Кузнецкий мост сверкал зеркальными стеклами витрин, золотом и серебром новеньких вывесок:
"Парикмахер Поль",
"Мужские моды",
"Парижская парфюмерия".
На Петровке огромные, во всю тыльную стену многоэтажного дома буквы возвещали миру:
"Дрова! Лучшие на всем белом свете дрова —
Яков Рацер!" Яркие афиши зазывали: "Кабаре "Не рыдай", конферансье Гурко".
И толпа. Уличная толпа. Она струилась вверх по Тверской, от Охотного к Страстной, оживленная, веселая, кое-где даже нарядная.
Почти не видно следов былого запустения. Разве только то там, то здесь на улицах попадется асфальтовый котел с чумазыми, в рваных лохмотьях ребятишками. Днем они шныряют по вокзалам, по Сухаревке либо по Смоленскому рынку, а к вечеру оседают в асфальтовых котлах на ночлег.
Третьего дня он был в Большом на "Спящей красавице" с неподвластной годам Гельцер.
Когда принц Дезире прикоснулся к ней — принцессе Авроре, она и все ее царство, скованные окаменелой неподвижностью, ожили.
Поразительно, как старая наивная сказка детских лет, соприкоснувшись с реальностью и озарившись светом новых времен, — вдруг может приобрести совершенно иной и неожиданно новый смысл.
Нэп — гениальное детище Ленина, плод его неслыханно смелой мысли — преобразил жизнь. Родившись в жестокой борьбе, для выигрыша которой нужна была ленинская воля, он явился могучим броском вперед, от разрухи и голодного истощения к нормальной жизни.
Хотя многие в своем трагическом непонимании считали его бегством вспять.
Надо было обладать ленинским умом, чтобы постичь диалектику необходимости временного отступления ради пере-i группировки сил для нового наступления.
Никакой кавказский джигит не сумел бы оборотить на полном скаку коня и продолжать бег без того, чтобы не сломить хребта и себе и коню.
А Ленин с ходу и круто повернул громадную страну, не устрашась разрушительной силы инерции, а поборов и преодолев ее.
У некоторых на крутом повороте закружилась голова.
У одних в левую, у других в правую сторону.
Первые, с отвращением поглядывая на невесть откуда взявшихся молодчиков, нахрапистых, гладких, откормленных, бойко зашибающих деньгу и в безудержном купецком разгуле просаживающих ее в ночных ресторанах и кабаках, на бегах и скачках, по тайным игорным домам и притонам, на их дам, дебелых и вульгарных, нагловато сверкающих золотозубыми улыбками и брильянтами немыслимо обширных декольте, угрюмо спрашивали:
— За что боролись? За то, чтобы вся эта сволочь снова выползла на свет?
И, оправляя выцветшие, штопаные-перештопаные гимнастерки под старым армейским ремнем, прибавляли:
— Нет, пропадает революция… гибнет…
Вид нэпачей действительно внушал омерзение. Но эмоции в политике — наставник не надежный.
Вторые, ослепленные и умиленные снизошедшим благоденствием, забывали, что нэп — это не мирное сожительство разных классов, а непримиримая классовая борьба. Для этих людей, осуждающе писал Красин, нэп "есть не что иное, как полная реставрация старого экономического строя и возвращение к безудержному, основанному на всеобщей конкуренции и на невмешательстве государства в экономические отношения капитализму"-.
Частичное допущение частной торговли внутри страны они пытались распространить и на экономические связи с внешним миром.
Подкоп велся под монополию внешней торговли. Противники монополии презрительно окрестили ее системой «глав-запора», считали вредным пережитком военного коммунизма и предлагали заменить таможенными тарифами.
Тому, что было заложено Лениным и с таким трудом и упорством возводилось Красиным, грозил слом.
Монополия внешней торговли за все эти тяжкие годы стала для Красина делом жизни. Ее он отбивал в жарких схватках за рубежом — на международных конференциях, за круглым столом переговоров, при встречах, официальных и неофициальных. ЕЙ посвящал уйму времени, мыслей, дел. За ее развитием пристально, не спуская глаз, следил отовсюду. Где бы он ни был в Англии, Финляндии, Италии, — взор его был обращен к Москве, к высокому серому зданию на углу Ильинки, где помещался Наркомвнешторг. Он следил за его работой, руководил ею, направлял ее. Многочисленными статьями, письмами, телеграммами, инструкциями.
Все они проникнуты заботой о развитии монополии внешней торговли, ибо: "Монополия внешней торговли представляет собою крепкую ограду, которую пролетарское государство поставило по всей своей границе как защиту против экономической интервенции (вмешательства) со стороны капиталистического мира…
Без монополии внешней торговли Советская власть вообще не в состоянии была бы строить и проводить какой-либо самостоятельной экономической политики, так как вся страна при отсутствии этого заграждения и при широко раскрытых дверях для западноевропейского капитализма, несомненно, весьма быстро утратила бы свою экономическую самостоятельностью.
ч Если мы допустим хотя бы малейшее отступление от принципа единства руководства внешней торговлей, то уже в самом близком будущем получится такая путаница, из которой не будет никакого выхода".
"Принципом нашим должно быть, чтобы каждый истраченный золотой рубль не только приносил пользу стране, но непременно возвращался бы в Наркомвнешторг в виде сырья или товаров, по реализации которых можно выручить полтора или два таких рубля. Всякое иное расходование золотого фонда, этого единственного пока ресурса внешней торговли, есть чистейшее преступление".
"Вожди капиталистического мира прекрасно понимают, что разрешение всем и каждому ввозить в Россию всякий хлам и вывозить оттуда сырье, продовольствие, домашнее и прочее имущество не только позволит обогатиться отдельным иностранцам, но и будет служить могучим оружием для разрушения Советской власти и ниспровержения той рабочей диктатуры, которая все еще не дает спокойно спать западноевропейскому и американскому буржуа".
Так он писал в защиту монополии.
А так он защищал написанное.
Когда, находясь в Лондоне, Красин узнал, что некое итальянское торговое общество самочинно, в обход Наркомвнештор-га, посылает в Россию груженный товарами пароход "Лотер Волен", он направил в Москву депешу с энергичным приказом не впускать судно ни в один советский порт.
И тут же письменно попросил Воровского, который был тогда в Италии, принять решительные меры к тому, чтобы подобные происшествия впредь не повторялись.
"Если мы с мест отправки, — пояснял он, — не будем предупреждать таких «аргонавтов», то последние остатки нашего сырья будут растащены в обмен на непригодный или малопригодный товар".
— Он раньше всех и глубже всех понял, какую глубокую опасность для судеб революции представляет дезорганизующее и разлагающее проникновение к нам иностранного капитала, — вспоминал Б. Стомоняков, давний боевой друг по большевистскому подполью и близкий соратник по советской работе. — Он яростно защищал монополию внешней торговли от нападок капиталистического мира, влияний стихии нэпа и непонимания в собственных рядах. Он, как Ленин, не мыслил индустриализации страны и успешного строительства социализма оез опоры на монополию внешней торговли.