С тех пор как он приехал в Америку, ему все время было плохо и неуютно. Недовольство собой вызывало тик нижних век, а внутренняя часть бедер подергивалась, подобно извивающемуся червю. Своего рода болезнь. Точно. Когда-то в доме Токива Фудзико призналась ему, что хочет стать врачом, лечащим от любви. Вот к этому врачу и приехал пациент по имени Каору К тому же Фудзико и есть причина его болезни.
Каору нащупал кольцо, со вчерашнего дня лежавшее у него в кармане, и попытался вернуть то состояние души, которое было у него в момент покупки кольца. Он решил вести себя так, будто они только что познакомились, забыть обо всем: и как они вместе смотрели на рыбок, и как он подглядывал за ней, когда она переодевалась, и как он пробрался к ней в комнату. Мальчика Каору Токива уже не существовало. Он умер так же, как еще раньше Каору Нода, когда его «пересадили» в дом Токива.
Вдруг раздались аплодисменты, и Каору понял, что выступление господина Маккарама закончилось. Почему-то зрители оборачивались, смотрели на Каору и хлопали ему. Ничего не понимая, Каору поднял глаза на господина Маккарама, тот с кафедры посылал ему воздушный поцелуй.
– What did he say?[6] – спросил он у студента, сидящего впереди.
– Мистер Маккарам посвятил тебе стихи. А ты и правда правнук мадам Баттерфляй? – с любопытством улыбнулся студент. От неожиданности Каору покраснел и поднялся с места, став мишенью насмешливых взглядов. Ему ничего не оставалось, как убежать.
В конце своего выступления господин Маккарам, убедившись, что его герой в зале, прочитал стихотворение о любви под названием «Потомок Мадам Баттерфляй».
Юноша неизвестного гражданства, благоухающий розами,Внезапно появился предо мной и сказал:– Я пришел отомстить. —Он сказал мне: я правнук мадам Баттерфляй.Он сказал: я брожу по светуС молитвой, которую оставилиУбитые любовью далекие предкиСвоим будущим внукам и правнукам.Месть не живет без врага, но разве он в этих краях?Мой друг, ты ошибся адресом.Есть две Америки,И ты попал в ту, что под номером два.Через сто лет американский военно-морской офицер ПинкертонПревратился в Пин Кан Тона, наркомана с эдиповым комплексом.Многослойный характер, молчаливо сжатые губы,Как у монаха-францисканца подстрижены волосы…С любовью к людям, без иронии и садомазоЯ хочу обнять тебя, мой юный друг.Все, кто страдает от неразделенной любви, —Дети мадам Баттерфляй.Безумцы любви всех стран, объединяйтесь у стены плача!Господин Маккарам признался Каору в любви, взяв в свидетели двести слушателей Гарвардского университета.
1.4
Стоило Каору сесть в поезд, идущий в Бостон, как его кулаки потеряли силу. В межбровье еще жарко клубились остатки сна, как будто он только что проснулся. Фудзико – ускользающая мечта – пьянила его. Сам того не ведая, господин Маккарам разбудил его чувства, и Каору наконец-то понял, зачем он оказался здесь. Спрятавшись в тени дерева сбоку от библиотеки, чтобы его не заметили слушатели Маккарама, Каору ждал, когда опять появится Фудзико. Десять минут ожидания, пока она не подбежала к нему от заднего входа библиотеки, показались ему часом.
В присутствии Фудзико Каору начинал нервничать. Конечно, они хорошо знали друг друга, но он приехал сюда, чтобы построить отношения, выходящие за рамки дружеских. Используя как шанс их первое свидание, когда он так неожиданно появился, Каору хотел, чтобы Фудзико почувствовала всю силу его любви. Надо увести ее из кампуса в другое место, где он мог бы приблизиться к ней настолько, чтобы она слышала его шепот.
– Пойдем, – предложил он.
– Куда?
Каору ожидал такого вопроса и ответил, стараясь не расплыться в улыбке.
– Мне нужно о многом с тобой поговорить, – сказал он. – Пойдем в какое-нибудь тихое место.
Фудзико, слегка смущаясь, согласилась:
– Хорошо. Я знаю одно кафе, я часто захожу туда почитать, – и пошла первой, указывая Каору дорогу.
Они прошли мимо мотеля, где остановился Каору y ларька с мороженым свернули направо, спустились по небольшому склону, оставляя парк по левую руку… Не важно, как назывались улицы и магазины. Все пути вели в Нэмуригаоку, туда, где они когда-то были вдвоем. Каору шел, руководствуясь только своей внутренней картой. И смеркающееся небо, по пепельной глади которого скользили фиолетовые полосы, и шелест листьев на деревьях, дышавших ветром, и надсадно кашляющие старые автомобили – все это растворялось вдали.
В кафе стояли большие напольные часы и антикварное пианино без крышки. Они сели за столик и еще раз посмотрели друг на друга, пытаясь уловить произошедшие в них перемены.
– Когда мы виделись с тобой в последний раз, ты был моего роста, а теперь мне приходится задирать голову. А еще… ты очень хорошенький.
Каору не нравилось, что Фудзико разговаривает с ним как с младшим кузеном, которого давно не видела. Ему хотелось, чтобы эти же слова звучали по-другому, горячим шепотом, но сам он сказал, стараясь попасть ей в тон:
– Такое впечатление, что мы виделись с тобой в Японии лет сто назад.
– Ты еще пишешь стихи? Поешь?
– Я хотел бросить музыку, потом опомнился, и оказалось – я продолжаю петь.
– Я бережно храню стихи, присланные тобой. Как твои, все здоровы?
– Брат, как всегда, страдает от скуки. Сестра ищет любви. Сын мясника Ханада, ты его видела, стал борцом сумо по имени Кумоторияма.
Для Фудзико время в Нэмуригаоке остановилось. Теперь, когда Фудзико была рядом с ним, Каору старался вновь завести часы, застывшие на пять лет. Подошла официантка принять заказ.
– Ты приехал ко мне, позволь мне угостить тебя в знак благодарности, – сказала Фудзико и спросила, что ей могут посоветовать.
Официантка стала перечислять: суп-пюре из моллюсков, овощной террин, стейк с черным перцем, венский шницель – и Фудзико заказала всего понемногу. Похоже, ему рады, повеселел Каору и выпалил:
– У меня есть для тебя подарок!
Он положил на стол коробочку с кольцом.
– Что там? Можно открыть? – Фудзико бросила взгляд на Каору, открыла коробочку и удивленно заморгала.
– Ой, рыбка. – Фудзико улыбнулась, и Каору заметил, что у нее один зуб заходит на другой. Каору помнил, что у Фудзико ямочки на щеках, но этот зуб, кажется, видел впервые, словно он только что вырос. А еще за эти пять лет лицо Фудзико потеряло округлость, во взгляде появилась твердость, будто она видела собеседника насквозь. Может быть, холодноватое выражение лица появилось у нее от жесткого ритма жизни? Но и в ее напряженности оставалась выразительность, которая не уставала удивлять собеседника.
– Застывшая рыбка из тех, что жили у меня когда-то, – произнес Каору, проверяя, помнит ли она, и Фудзико подхватила:
– Радость и Грусть, да?
Она не забыла.
Фудзико попробовала примерить кольцо на средний палец левой руки, но оно было маловато, и тогда она надела его на безымянный палец. На этот раз кольцо сидело как влитое. Фудзико показала руку тыльной стороной Каору и улыбнулась, прищурившись:
– Как ты угадал мой размер?
– Я примерял на свой мизинец.
– Да? Мне очень приятно. Спасибо. Буду теперь хвастаться перед подружками.
Остановившиеся на пять лет часы снова пошли, Фудзико очень хотелось поговорить о Японии. Чувствуя себя репортером, Каору рассказывал ей о новых привычках и нравах, о модных фильмах и музыке, о книгах, которые вызывали интерес, о происшествиях и скандалах и о многом другом, о чем судачили люди и молчали газеты. Казалось, она не столько стосковалась по Японии, сколько изголодалась по разговору на родном языке. А может, оба боялись, что молчание вызовет в них чувство неловкости, и из-за этого старательно пытались поддерживать разговор? Когда по виду Каору Фудзико поняла, что ему надоело сообщать новости с передовой о колебаниях моды и стиля, она сказала, смотря вдаль:
– Я боюсь забыть японский. Здесь он превращается в сухую грамматику. А мне хочется наслаждаться его нюансами.