— Хорошо, — сказал Исаак, — Я заплачу тебе за каждый километр по курице. Сделаешь его на сотом километре — получишь двести фунтов. Идет?
— Да. Но мне б хотелось поглядеть на его лицо. Это возможно?
— Зачем?
— Я же сказал: он тогда не повернулся.
— Не думай об этом. Помни, тебе предстоит тяжелая дорога. И этот проклятый дождь…
— Исаак, — сказал я. — А что бы случилось с твоими машинами, если б я сегодня к тебе не зашел?
— Завтра они так или иначе были б мои, — ответил он. — Именно потому, что все ото всех отворачиваются. Пока люди этого не поймут, такие, как ты, не переведутся.
— И такие, как ты, капитан, — сказал я.
Его машины стояли под открытым небом, а дождь не унимался ни на минуту. Пришлось взять переноску; я сунул ее в гнездо и подумал, что, если сейчас произойдет замыкание, с моими финансовыми трудностями будет покончено раз и навсегда. Я открыл капот, и, собственно, свет мне даже не понадобился: эти двигатели я знал лучше, чем мне бы того хотелось; я отсоединил провода от главного тормозного цилиндра, обмотал концы изоляционной лентой и прикрутил к цилиндру шнур, который мы захватили из дома; потом закрыл капот и протянул шнур под приборной панелью. Держа оба конца в руке, я сказал Исааку:
— Отойди на шаг.
Я слышал, как он шлепает по грязи; он был очень грузный, а я никогда не мог понять, откуда в этой стране столько толстяков.
— Все, — сказал он.
Я соединил концы шнура, и зеленая искорка с сухим треском проскочила у меня между пальцами.
— Горит? — спросил я.
— Да. Попробуй еще разок.
Я опять соединил концы шнура и подумал, что произойдет с едущим за мной человеком, которому будет невдомек, что в последнюю минуту я нажму на тормоз, а концов шнура не соединю; и меня мучило, что я уже никогда не увижу его лица.
— Горит? — спросил я.
— Все в порядке, — сказал Исаак Он вернулся и сел рядом со мной. — Может, оставишь пока как было, а за городом перецепишь провода? Я тебе дам фонарик.
— Не нужно. Я сумею тормозить и одновременно рукой соединять концы. А сейчас гони задаток.
— На каком километре ты забудешь соединить концы?
— Не знаю. Может, на сотом? Потом определим по спидометру.
— Я не дам тебе задатка, — сказал он.
Я повернулся к нему, но лица не разглядел: в машине не было света, а на улице по-прежнему лил дождь.
— Это еще почему? — спросил я.
— Получишь все сразу, — сказал он. — Я знаю, что ты не подведешь. А теперь езжай на главное шоссе и не забудь его номер. И помни, что завтра я должен быть в Иерусалиме один. Вот две вещи, о которых тебе надо помнить.
— Я знаю также, о чем надо забыть, — сказал я и спрятал деньги в карман. — Не желай мне счастливого пути. Я суеверный.
Он уже уходил, но я его окликнул. Он приостановился, однако возвращаться не стал. Я видел, как дождь стекает по его волосам и по одежде; и деньги, которые он мне дал, тоже были мокрые.
— Я догадываюсь, о чем ты хочешь меня спросить, — сказал он. — У него такое же лицо, как у всех людей.
— Было такое же, — сказал я; включил скорость и обогнал его. Ехал я осторожно, помня, что всякий раз, нажимая на тормоз, должен соединять концы проводов. У выезда из города я увидел ресторан; остановил машину и вошел внутрь.
— Мне бы кофе — сказал я официанту. — И курицу с собой.
Он не шелохнулся. Я немного отупел после бессонной ночи и двух стаканов, которые выпил у Исаака, и не сразу понял, почему он стоит как столб, с обиженным видом. Они все уже давно, глядя на меня, строили оскорбленные рожи; и тем не менее я сразу не сообразил. Так мы стояли, наверное, с минуту; потом я полез в карман и вынул десять фунтов.
— Сделай хороший кофе. А курицу заверни в целлофан.
— Курицу сварить или зажарить? — спросил он.
Я не сразу ответил: стал вспоминать. Это было уже много лет назад, а я перед тем много дней ничего не ел. И в тот день стояла жара, а мне не хотелось надевать рубашку с короткими рукавами: я боялся, что он увидит мои худые руки и скажет, что у него для меня нет работы. Помню, я уже отправился к нему, но на полпути повернул обратно, чтобы взять рубашку у своего приятеля, который был на голову меня ниже; рукава рубашки, когда я их опустил, не скрывали худобы моих рук. Только потом я пошел к нему, но он на меня даже не посмотрел, и вообще напрасно я брал ту рубашку. И тут я вспомнил, что курица была вареная; этот человек был толст, а день неспешно сгорал при температуре пятьдесят градусов, и Бог не послал в тот день ветра; так что я не ошибся: перед нами наверняка лежала вареная курица — она переваривается намного лучше, чем жареная. В желудках тех, у кого есть деньги, чтобы ее купить и съесть. Только он курицы не ел; он был слишком сытый, слишком усталый, и, как я сказал, Бог не послал ветра в тот день.