Озадаченный Алексей завороженно вгляделся в печальные темно-вишневые очи, в которых искристо прыгал отблеск огня керосиновой лампы. Застигнутый врасплох такими словами, он покраснел и, замявшись, так и не найдясь с ответом, неуклюже пробурчал что-то про поздний час — и наскоро распрощался.
Вскоре за Капитолиной прибыл откровенно довольный своими успехами Беринг. Лина порывисто прижалась к нему, впрочем, с оттенком виноватой поспешности. Берингу ее горячий порыв не очень понравился — он не любил публичных проявлений чувств, но списывал простодушие Лины на некоторый пробел в воспитании.
Он вошел в дом и на входе чуть замешкался, когда в нос ему ударил запах хлева. Корова недавно отелилась, и теленка брали на ночь в теплые сени, опасаясь поздних майских заморозков. Софья Павловна была искренно рада гостю и отвела душу, выспрашивая о последних событиях в мире.
— А мы, с тех пор как Машеньки не стало, — пожаловалась она, и глаза ее наполнились слезами, — совсем здесь от мира оторваны: Алексей с Линой газет не выписывают и не очень интересуются новостями… Да им, по правде сказать, и некогда. Вы за Линушкой приехали — забираете нашего ангела-хранителя? Даже и не знаю, как мы будем справляться без нее…
Виктор Лаврентьевич с Капитолиной прошлись до их сокровенного озера — по дороге Лина живо повествовала о жизни в деревне, о влиянии природы на ее стихотворчество, но главным образом ее рассказы сводились к школьным и творческим успехам «маленьких соколят», которыми девушка так гордилась. Беринг слушал рассеянно, думая о чем-то своем, — и вдруг резковато спросил, готова ли она наконец последовать за ним. Капитолина ошеломленно замолчала, потом застенчиво произнесла:
— Chéri, да разве непременно теперь нужно ехать, — а как же ребята, Алексей, Софья Павловна?
— Безусловно, я настаиваю, чтобы мы уехали незамедлительно… Я, собственно, за тобой и приехал — или ты думаешь продолжать крестьянский образ жизни? — и холодно добавил, скользнув неприязненным взором по ее огрубевшим, еще не зажившим от зимней стирки и полоскания в проруби рукам: — Я полагаю, представительнице семьи Берингов не приличествует занятие прачки…
Потрясенная Капитолина на мгновение застыла, а потом проговорила негромко, но отчетливо:
— Уважаемый Виктор Лаврентьевич! У меня такое ощущение, что это не вы со мной говорите… Или, по крайней мере, что это не вы пережили со мной столько испытаний там — в голодном и холодном Петербурге, когда нам не приходилось быть столь привередливыми и «аристократичными». Вы действительно полагаете, что, помогая таким образом ближним, я мараю честь вашего дворянского мундира?
Беринг понял, что допустил бестактность, и сдал позиции:
— Ну, не стоит воспринимать мои слова так буквально… В конце концов, если тебе это доставляет удовольствие… Но, я надеюсь, в будущем тебе не придется заниматься стиркой и земледелием, чтобы добыть хлеб насущный.
— Виктор Лаврентьевич… Я слышала, как одна очень достойная, благородная дама — из наших беженцев — сказала однажды: «Мне не стыдно мыть посуду — мне стыдно мыть ее плохо». Вообразите: я целиком присоединяюсь к ее мнению!
— Пожалуйста, пойми меня правильно: живя в бедности — сперва в Советской России, а потом на парижской окраине, — я немало насмотрелся душераздирающих картин. И я видел, как благороднейшие и образованнейшие люди, цвет российской нации, подметают улицы, разносят газеты, чистят сортиры… С тех пор я отношусь к этому в некоторой степени болезненно, и мне не хотелось бы, чтобы подобная участь коснулась тебя, моя дорогая. Не сердись, Капушка… И, пожалуйста, не переходи больше на этот холодный тон…
Капитолина промолчала и ускорила шаг, чтобы успокоиться и не выплеснуть гнев, который, что случалось редко, все еще кипел в ее справедливом сердечке. Это была их первая серьезная размолвка, и она глубоко ее ранила.
Вечером Беринг, словно священнодействуя, ассистировал Капитолине во дворе при подвешивании огромного закопченного котла, в котором она затеяла варить кулеш, и в разведении под ним костра. Видя его виноватое усердие, Капитолина постаралась забыть об утреннем разговоре, но осадок остался и еще долго царапал душу острыми песчинками неприятного воспоминания.