В таких случаях я обычно напускаю на себя равнодушие. Дело в том, что девицы подобного рода имеют привычку лихо привирать, их рассказы о своей жизни на девяносто девять процентов придуманные — смесь вычитанного в дешевых романах и увиденного на экране. Если же сделать вид, что тебе все это совсем не интересно и слушаешь ты просто из вежливости, процент правдивости возрастает, пожалуй, на две трети.
— Я такая: не люблю, чтобы серединка наполовинку, — начала Эйко. — Уж если жареное — так чтобы на зубах хрустело, а соленое — чтоб дух захватывало! А так, размазню всякую, терпеть не могу. Потому я сразу и решилась: умрем вместе!
Стараясь сохранять спокойствие, я задал ей вопрос.
— Вон вы о чем! — Эйко как-то странно фыркнула. — Если бы я и в самом деле захотела умереть вместе с ним, я бы не сидела тут перед вами. Да вы не удивляйтесь, сэнсэй!
Я умолк и больше не удивлялся.
Вот что рассказала Эйко.
Случилось это пять лет назад, в октябре. У дружка Эйко было прозвище Киси Ган, и служил он коммивояжером в фирме, торговавшей лекарствами от дурных болезней.
Когда я потом спросил у Эйко, знала ли она его настоящее имя, она досадливо пожала плечами и ответила:
— Ведь мы решили покончить с собой, и ни к чему мне было интересоваться такой мелочью, как его имя.
Хороводилась она с Киси Ганом месяцев шесть. Он уверял Эйко, что ему всего двадцать восемь лет. Но, по мнению Эйко, ему было не меньше тридцати двух. Киси Ган был крупным, загорелым мужчиной с суровым, мужественным лицом. Все девицы из заведений в Уракасу отчаянно завидовали Эйко, узнав, что она завела такого дружка. Киси Ган появлялся на ярко-красном мотоцикле, на котором красивыми белыми иероглифами было выведено название его фирмы.
— Мотоцикл всегда так приятно пукал, — мечтательно произнесла Эйко.
Я чуть не прыснул со смеху, но вовремя сделал вид, будто поперхнулся сакэ.
Приезжая в Уракасу, Киси Ган, покончив с делами, шел в одэнъя[85] пить сакэ и направлял посыльного за Эйко. От харчевни до «Соснового домика» всего-то пять минут ходу, но по обычаям заведений вроде «Соснового домика», если девушку приглашали в другое место, хозяйке надо было уплатить некоторую сумму — девицы находились на повременной оплате. Популярность приглашенной сразу возрастала, и поэтому сами девицы готовы были платить «неустойку».
Прошло полгода. И вот однажды вечером Киси Ган пожаловал в «Сосновый домик» собственной персоной. Одет он был в ветхое кимоно и в старые сандалии на босу ногу. Сказал Эйко, что приехал автобусом, и вид у него был такой, словно он принимал слабительное неделю подряд.
Они не успели еще опорожнить первую бутылочку сакэ, как Киси Ган внезапно спросил, согласна ли Эйко умереть вместе с ним.
— Я, как увидела его, сразу же решила: здесь что-то не так! А когда он предложил мне умереть с ним, подумала: э-э, куда загнул, дружочек! — растягивая слова, сказала захмелевшая Эйко.
Киси Ган растратил пятьсот иен из денег, принадлежавших фирме. У него была семья: жена и трое детей. А с тех пор как он познакомился с Эйко, денег и вовсе не хватало. Потихоньку он начал запускать лапу в кассу фирмы — сначала прикарманивая по пять-десять иен, а по мере того как его любовь к Эйко становилась все горячей, осмелел и брал по пятнадцать, а то и по двадцать иен каждый раз, считая, что так и должен поступать настоящий мужчина.
Когда сумма растраты достигла пятисот иен, он наконец попался, и хозяин потребовал немедленно вернуть деньги.
— Не вернешь — подам в суд, — медовым голосом предупредил он Киси Гана, угрожающе поводя густыми и черными, как у юноши, бровями.
Хозяину было уже за семьдесят, но выглядел он значительно моложе.
Киси Ган стал метаться по знакомым, но вскоре понял, что больше двухсот иен ему не собрать, а хозяин требовал вернуть всю сумму сразу. Киси Ган не мог признаться во всем жене и уверял, что не в силах расстаться с Эйко. Вот он и предложил ей вместе покончить жизнь самоубийством — другого, мол, выхода нет.
— Вижу, куда ты гнешь, грязный тип, смекнула я. Вы поняли, сэнсэй? — возбужденно воскликнула Эйко. — Неужто вам невдомек? Он хотел, чтобы я своим телом заработала для него недостающие деньги. Решил: умирать, мол, мне неохота и я хоть наизнанку вывернусь, а триста иен для него добуду. Но не на такую напал!
В ту пору у самой Эйко дела шли неважно. Она пожаловалась Киси Гану, что денег у нее ни гроша, что она порядочно задолжала в галантерейной лавке и в общественных банях, и сказала, что согласна с Киси Ганом покончить жизнь самоубийством, тем более что среди ее подруг это считается высшим проявлением взаимной любви и каждая из них хотела бы хоть раз в жизни испытать нечто подобное. Тогда Киси Ган, словно окончательно решившись на что-то, сказал, что принесет сильнодействующее снотворное, они выпьют его и уснут вечным сном. «Приеду послезавтра вечером, смотри не раздумай», — предупредил он. Эйко ответила, что у нее есть немецкое снотворное, и пусть он принесет только свою долю. «Откуда оно у тебя?» — спросил Киси Ган. Эйко ответила, что лекарство осталось от ее подруги, которая недавно отравилась, что название его она не помнит, но знает: для того чтобы умереть, и одной щепотки достаточно. На том они расстались.
— Наверное, не придет, решила я, но на всякий случай снадобье приготовила, — продолжала свой рассказ Эйко. — Наша хозяйка обычно принимала от головной боли какой-то норпон. Норпон — белый-белый и блестит, как битое стекло, а если в него добавить чуть-чуть муки, он становится похож на снотворное. Я так и сделала.
Короче говоря, Эйко замыслила ложное самоубийство. Правда, она не была уверена, что Киси Ган придет, но он появился точно, как обещал. Показал белое нательное кимоно из хлопчатки и такие же кальсоны — мол, одежда, предназначенная для влюбленного, который решил вместе со своей подругой уйти в мир иной. Потом-то Эйко узнала, что такие кимоно и кальсоны можно приобрести в любой лавке за полторы иены.
— Он заявился около девяти вечера. Дела у меня по-прежнему шли неважно, даже одного го сакэ не было про запас, чтобы на стол поставить, — продолжала Эйко. — Когда я сказала об этом Киси Гану, он ответил, что сегодня наша последняя ночь, и вытащил целых три бумажки по одной иене. Вот это да, подумала я, воистину в большой реке вода не иссякнет.
Эйко тут же отправилась за выпивкой и закуской. На иену и двадцать сэн[86] купила двухлитровую бутыль сакэ и на тридцать сэн — вяленой рыбы и цукудани. Остальное отдала хозяйке заведения. Та долго благодарила Киси Гана, называя его богом изобилия и спасителем.
— Потом мы начали пить, но странно — хмель поначалу не брал нас, должно быть потому, что мы собирались умереть этой ночью, — икнув, продолжала Эйко. — Мы рассказывали друг другу о родных и близких, сетовали на то, что оказались невезучими от рождения. Наконец совсем опьянели, обнялись и расплакались.
В одиннадцать часов заведение закрылось. Гости ушли, хозяйка с мужем легли спать, уснули и все девушки. Тогда-то Киси Ган сказал: «Пора». Эйко не могла, да и не хотела унять поток сладостных слез, но Киси Ган проявил свойственную мужчине решительность и вытащил принесенное с собой снотворное. Эйко ничего не оставалось делать, как вынуть из сумочки свое. В этот момент она со страхом подумала: а вдруг Киси Ган потребует показать ему лекарство — ведь знает в этом толк — и обман раскроется? Но Киси Ган молча налил воды в чашку, проглотил снотворное и запил. «Я тоже не трусиха», — подумала Эйко, наполнила водой ту же чашку и проглотила свое снадобье.
— Потом мы легли на постель, крепко обнялись и горько заплакали, — продолжала Эйко. — О том, что было дальше, можно не рассказывать. Сами понимаете: влюбленные, решившие умереть, стараются натешиться перед смертью. Так было и с нами. Не помню, когда мы уснули. Только среди ночи меня разбудили странные звуки. Киси Ган лежал на постели, широко раскинув ноги, и беспрерывно икал. Я вскочила с постели и, как была босиком, помчалась в полицейский участок.