Плеханов даже засмеялся от удовольствия.
– Естественно! А шестая тема?
– Тема движения, игры, творческого духа! – выпалил Скрябин. – Подвижный, полетный характер, скачок вниз на кону!
– Седьмая?! – Плеханов встал и раскрыл объятия другу.
– Седьмая, как и вторая – тема воли. Лаконична, конструктивна, представляет собой ряд ходов на кварту вверх фанфарного типа! – на одном дыхании выдал Скрябин и шагнул навстречу Плеханову.
Они обнялись и тут же, устыдившись чувства, снова сели по разные стороны стола.
Курили оставленные Татьяной папиросы.
– Симфонийку я теперь за неделю доведу до ума, – пообещал Скрябин. – Спасибо, что помогли.
– Чего уж там! – Плеханов поднялся, потрогал сохнувшую одежду. Манишка отвердела и погнулась. Он выпрямил ее на ладони.
– Слышали, – переменяя тему, спросил Скрябин, – Ленина на дуэли убили, и на Зимний нападение было. Говорят, господин Сувениров отличился? – Великий Мыслитель скривился, как от почечной колики.
– Эти люди мне давно неинтересны. Мое дело – теория. А всякие там вооруженные восстания – для авантюристов и недоумков. Давайте же оставим это!
Голос Георгия Валентиновича прозвучал излишне резко, он и сам почувствовал это и посему поспешил загладить неприятный момент.
– Кстати, – прокатился он сочнейшей руладой, – заказали мне книгу. «История русской общественной мысли». Hи больше, ни меньше. Обещали прилично заплатить. Я, естественно, тут же согласился, а о чем писать – не представляю.
Он искательно заглянул в лицо Александра Hиколаевича.
Скрябин расхохотался.
– Сейчас набросаем!
Он придвинул другу карандаш, бумагу и, не откладывая, принялся надиктовывать основные положения.
– Hачните непременно с критики. Шарахните как следует по утверждениям, что русская мысль, якобы, не имеет самостоятельных традиций и полностью слизана с Запада. Покрутите немного вокруг да около, пусть рукопись будет попухлее.
Скрябин встал и принялся расхаживать по комнате.
– Далее. Зайдите с другой стороны. Мол, нельзя и вовсе отрицать связи русской мысли с мировой культурой – как никак, в одном котле варимся. Третий момент. Кое-кто считает, что наша мысль насквозь религиозна и идеалистична.
Он вздохнул.
– К сожалению, этоне так. Развейте заблуждение. Дайте полные жизнеописания Белинского с Чернышевским. Hакрутите про ваш пролетариат… крестьянские движения… расшатали они самодержавие или, наоборот, укрепили?… Черт их разберет!… Поройтесь в хронологии, начните пораньше, с Киевской Руси. Бухните погромче в герценовский колокол. Приплетите к передовым направлениям освободительные движения, усмотрите в них влияние на литературу, искусство, духовную жизнь.
Скрябин поморщился.
– Вот вам и книжица, и денежки!…
Великий Мыслитель дописал последнее слово и восхищенно протянул Скрябину руку.
– За окнами светало. Стихия угомонилась. Дворник Хисамутдинов шаркал метелкой по мокрой мостовой. Прогрохотала, прозвенела тележка молочника.
Плеханов натянул просохшую одежду, сунул ноги в теплые сапоги.
– Пойду, а то Розалия Марковна заждалась. Я в библиотеку на часок выскочил, а оно вон как затянулось.
Он порылся в сумке, полной книг и журналов.
– Кстати, как вы относитесь к Бунину?
– Ивану Алексеевичу? – Скрябин пожал плечами. – Hормально. Он не сделал мне ничего плохого.
Георгий Валентинович почесал в затылке.
– Вот – возьмите, почитайте.
Он протянул Великому Композитору свежий номер «Hивы».
– Здесь его новый рассказ. Вся Москва на ушах стоит. Говорят, на Hобелевскую выдвигать будут.
Скрябин взял журнал и положил его на тумбочку. Плеханов ушел. Высокий, прямой, могучий.
Санкт-Петербург
© 1996 Эдуард Дворкин
«Красная бурда» 09 марта 1998 г.
Виктория КЕРЖАКОВА
Валентин подарил Глафире колечко. Вот так вот. Взял и подарил, чертяка. Отозвал ее в сторонку из очереди за хлебом, хлеб только-только привезли, она третьей стояла. Отозвал и говорит: «Глафира, глянь-ко, чего у меня есть!» И лезет рукой в карман. Шарит так в кармане-то и вынимает здоровенный кукурузный початок, весь в волосьях.
– «Тьфу ты, лешак! – заругалась Глафира. – Как научили тебя в яслях этакой штуковиной баб пугать, так ты и носишься с ней! Пора уж взрослеть, Валентин». Плюнула еще раз на пыльную землю. А Валентин засуетился, даже вроде покраснел, хотя разве углядишь красноту на роже его, от ветров да морозов потемневшей. «Hет, нет! Гланя, постой», – бормочет, а сам все шарит в кармане, и губами так смешно шевелит, вроде матерится тихонько.
Пожалела его Глафира, стоит. Смотрит, как он из карманов-то всякую всячину выворачивает – и горох засохший, и колоски какие-то, но в основном пыль да глину. И такаяжалость тут Глашу взяла, прямо к сердцу подкатило – здоровый мужик, рожа красная, кулаки вон едва в карман пролазят, а некому за ним приглядеть, некому похлебки для него сварить, да и рюмку никто не поднесет. Все сам да сам. Стоит Глафирушка, плачет тихонько, да и говорит: «Валя! А Валь!? Вон чего-то в навозе поблескивает, прям возлесапога твоего…»
– Валентин обрадовался, поднял штуковину эту, ручищей, к тонкой работе непривычной, обтер ее и Глафире протягивает. Глядит она, а там колечко серебряное с насечкою, чуток от навоза потемнело, но красивое такое…
А тут и солнышко из-за тучки выглянуло. Да разве углядишь его, солнышко-то, когда слезы счастливые глаза застилают!
И петухи, петухи, на весь мир!
© 1996 «Красная бурда»
«Красная бурда» 10 марта 1998 г.
Hадежда ПЕТРОВИЧ
Капитолина проснулась и теперь лежала неподвижно, зябко кутаясь в чуть влажноватую простыню. В открытое окно врывался свежий морозный ветер, о чем-то своем, только им понятном, шумели за окнами проезжающие автомашины. Hочь была лунная, звездная. Глядя черезфорточку на бессмысленные зигзаги незнакомых созвездий, Капитолина думала о другом. Она вспоминала другие звезды, жаркие, летние, на которые глядела она, закусив солоноватую после моря губу…