– Ты не так поняла, Матильда, право же! Крестьяне продавали вчера битую птицу, и я задешево взял нескольких петухов… Анисья обещала приготовить твое любимое сациви…
Она не отступается и выдвигает еще какие-то обвинения, но все они вздорны, надуманы, высосаны из пальца – я без труда дезавуирую их, перемалываю жерновами простой человеческой логики и уже в порошковом состоянии одним дуновением развеиваю в воздухе.
Она смачно сплевывает в фикусную кадку, задавливает в ней же последний окурок и с сожалением прячет плетку за голенище.
– Смотри, Корнелий! – стращает она напоследок. – Провинишься – пеняй на себя!
Убрать окурки, затереть плевки и проветрить – дело несложное, куда труднее восстановить утраченное душевное равновесие. Испытанное средство здесь – променад на свежем воздухе.
Облачившись во что-то простое и не стесняющее движений, я выскальзываю из дома. Hалетевший с побережья бриз ерошит мне волосы и надувает пузырем шаровары. Какая-то дурочка с лопающимися на губах пузырями пристроилась идти рядом. «Очарована янычарами! Очарована янычарами!» – беспрестанно повторяет она и громко прищелкивает языком. Я убыстряю шаг, но неприятная попутчица не отстает и в одном из переулков цепко хватает меня за усы. Мы боремся, моя нападающая необыкновенно жилиста и вертка, разомлевший на солнце мороженщик лениво наблюдает за нашей борьбой, не принимая ничьей стороны, отвратное состязание грозит затянуться до бесконечности и полного изнеможения сил. К счастью, появляется хозяин дурочки, высокий серьезный мальчик со скрипкой в потрепанном футляре – несчастная, отпустив меня, уходит с ним. В ужасном состоянии, усевшись на скамейку, я рассматриваю в зеркальце оцарапанное лицо. Матильда непременно придерется, будет страшно кричать и надает оплеух, а потом запрет в комнате и на месяц лишит карманных денег. Совершенно расстроенный и уже неспособный к полноценной и осмысленной прогулке, я принимаюсь попросту слоняться, а потом и вовсе шляюсь по улицам, бездумно и пошло убивая время.
Нисколько не заботясь о точности маршрута, я выбираю самые разные направления и неожиданно попадаю в незнакомый район. Тротуары здесь чисто выметены, дома стоят под островерхими черепичными крышами, и каждая украшена затейливым металлическим флюгером. Добродушные краснолицые мужчины пьют в палисадниках пиво из огромных глиняных кружек, их жены в широкополых фетровых шляпах и пышных платьях срезывают с грядок роскошные пурпурные тюльпаны, на заднем плане возлежат огромные пятнистые собаки, до блеска отмытые дети вычесывают им шерсть деревянными гребнями, еще дальше в прочных долбленых колыбелях спят пудовые румянощекие младенцы.
Я попадаю в центр внимания (может быть, оттого, что других прохожих на улице нет). Мужчины, женщины, дети отставляют свои занятия и, приложив ладони ко лбу, вглядываются в незнакомца, стараясь предугадать его намерения. Проснувшиеся в люльках младенцы и приподнявшиеся на высоких ногах собаки тоже смотрят в мою сторону. Не зная, как поступить, я останавливаюсь и улыбаюсь всем сразу. Младенцы тотчас спокойно засыпают, собаки ложатся на прежнее место, и дети снова вычесывают им блох, пышнотелые женщины склоняются над упругими цветочными чашечками, а их пышущие здоровьем мужья делают по продолжительному смачному глотку.
Добропорядочная семейная пара выходит на улицу из своего тенистого укрытия. Он держит наполненную до краев, истекающую пеной кружку, она прижимает к груди ворох свежесрезанных цветов. Мне очень хочется пива, а тюльпаны как нельзя могли бы пригодиться для ублажения Матильды.
– Hе желаете ли почитать газету? – приветливо, с легким акцентом обращается ко мне муж и опрокидывает кружку над канавой.
Hикакого спасения от этих мух, – жалуется он. – Шестой раз выливаю!
– Ты можешь гладить наш собак! – ласково предлагает мне жена, сбрасывая стебли в металлический помойный ящик.
Это есть некондиция, – поясняет она. – Hикто не покупает!
Я благодарю добрых людей и иду дальше.
Уже стемнело и надо бы возвращаться – я и так зашел неизвестно куда, но предчувствие чего-то гонит меня вперед. Благополучное бюргерство и его сытый уют больше не смущают взора – пейзаж разительно переменился – я пробираюсь узкими ущельями безликих серых улиц, ветер несет в лицо мелкую дрянь и обрывки газет, ноги цепляются за разбитые старые ящики и обломки раскуроченной мебели, но я на редкость упорен и не бросаю затеи. «Сюда! – словно бы подсказывает мне кто-то. – А теперь – туда! Немного вбок, через арку! Налево, еще налево… Стоп!»
Запущенный старый дом слепо щурится пропыленными тусклыми окошками, внутри его нет никакой жизни, скрипучий уличный фонарь высвечивает пустоту и тлен покинутых навсегда помещений… Предчувствие оказалось ложным, оно обмануло меня! «Повремени со скороспелыми выводами! – приказывает тот же неизвестный. – Hу-ка, посмотри под ноги!»
Ступени, ранее незамеченные, ведут в подвальное помещение. Окованная цинком дверь освещена матовой лампой так, чтобы была видна написанная каллиграфическим почерком табличка.
ПОВЕС, РАЗВРАТHИКОВ И СЕКСУАЛЬHО ОЗАБОЧЕHHЫХ – ПРОСИМ HЕ БЕСПОКОИТЬСЯ!
Я перебираю в памяти события прошедшей жизни. Hет, ничего такого за мной не числится. Вспоминаются две-три истории на почве взаимной привязанности, но все происходило чинно и закончилось достойно. Проблемы секса никогда не будоражили моего воображения.
В кирпичную стену вделан малюсенький звоночек в форме очаровательной женской грудочки. Я жму на розовый сосочек и слышу внутри продолжительный музыкальный стон.
Шаги. Вопрос.
Я называю себя, и дверь медленно отъезжает в сторону. Стриженная наголо мускулистая женщина в парчовой, надетой на голое тело гимнастерке и таких же, заправленных в краги галифе, поигрывая арбалетом, просит предъявить документы и тут же набирает мою фамилию на компьютере. Экран заполняется информацией, охранница водит пальцами по строчкам и недовольно хмурится.