Я резко дернулся и опрокинул ведро.
– Убирайся вон!
В комнату вошел отец:
– Что случилось?
– Паршивец все разлил.
На непослушных ногах я с трудом выбрался оттуда и подбежал к запертой на замок двери. Мать не вышла следом и не окликнула меня. Луна висела слишком высоко, света уличного фонаря не хватало на весь двор, окрестные дома почти целиком тонули в темноте. Шум встревожил одну из собак, и вслед за ней загавкали остальные – ночь наполнилась лаем.
Мои попытки беззвучно открыть дверь, за которой был Хулиан, окончились впустую.
Я сидел на земле, прислонившись к двери. Отец уже вернулся в дом. Мать вышла из комнаты и на секунду остановилась, глядя на меня. Вспоминая тот момент, я думаю, что она, возможно, намеревалась меня утешить, обнять. Но людоеды не обнимаются. Я опустил голову, съежился и уткнул лицо в колени. И сидел там до рассвета.
Хулиан открыл глаза, когда было еще темно. У него болели голова и тело, но больше всего – голень, которую сломал отец. Я много раз спрашивал брата о том, что произошло в чулане, однако он оставлял мои вопросы без ответа. Наконец, через неделю, он разбудил меня в полночь и начал говорить, словно испытывая органическую потребность выплеснуть эти слова из своего привычного к молчанию тела.
С огромным усилием и болью в сломанной ноге Хулиан сел, чтобы понять, где находится. Различив тусклый свет, проникающий в окно, пополз туда. Попытался встать, опираясь на стену, нащупывал замок. Кричал, возвышая голос, которым почти не пользовался, кричал, потому что телесная и душевная боль делали тишину невозможной.
Он кричал и кричал, пока за своими криками не услышал звук, очень похожий на мяуканье. Одной рукой Хулиан потянулся к выключателю на стене.
В картонной коробке лежало существо, ставшее причиной всему. Ярость заставила брата позабыть о боли. Из-за сломанной кости он не мог ступить на ногу и упал. Хулиан подполз к коробке, засунул руку внутрь и вместо кота обнаружил младенца. Самого маленького, которого когда-либо видел.
От него воняло.
Хулиан понял, что слышал не мяуканье, а тихий человеческий плач.
– Перестань, – приказал он, обхватив голову руками.
Однако ребенок, повинуясь инстинкту самосохранения, в присутствии Хулиана заплакал пуще прежнего. Возможно, просил спасти его. Но Хулиан не понял и зажал уши.
– Замолчи!
Боль в ноге сводила с ума.
– Заткнись, – опять приказал он дрожащим от слез и гнева голосом.
Потом поднял младенца и стал трясти, сжимая ребра.
– Заткнись!
Хулиан снова встряхнул и сдавил сильнее.
– Замолчи!
Одной рукой прикрыл ему рот и нос.
– Заткнись!
Через некоторое время, убедившись, что ребенок затих, Хулиан положил его обратно в коробку и свернулся калачиком на полу.
Потом закрыл глаза и невольно уснул.
– Это была не кошка, – сказал мне брат на следующий день. Когда отец отпер чулан, я кинулся внутрь. Хулиан лежал на полу в мокрых от мочи штанах, с опухшими от слез глазами, полным соплей носом и взъерошенными волосами. – Это был младенец. Теперь он заткнулся.
Я подошел к стоявшей рядом с Хулианом коробке и уже почти разглядел внутри ребенка, как вошел отец и поднял ее.
– Проклятие, – резко сказал он и размашистым шагом вышел с коробкой в руках.
Я хотел помочь брату подняться, но боль в сломанной ноге была нестерпимой. Я сидел с ним до тех пор, пока не вернулся отец. Он подхватил его с пола так же легко, как младенца в коробке, и отнес к врачу.
Хулиан возвратился с гипсом на левой ноге. Он ходил на костылях. Звук новой походки говорил вместо слов: я научился узнавать настроение брата по силе, с которой тот стучал костылями по полу. В школе я носил за него рюкзак, учебники, стремился угадывать его мысли, предвосхищать желания. У меня тоже были костыли – вина и раскаяние, куда более тяжелые и громоздкие. Я сидел с ним на переменах, молча слушая, как он жует бутерброды, которые Исабель готовила нам по утрам, всегда одинаковые: с клубничным джемом и маслом. Я брал книги из школьной библиотеки и читал – иногда вслух, иногда молча, – пока брат смотрел в пустоту. Хулиан не выражал ни одобрения, ни осуждения моих действий. Я читал вслух, очень громко, когда тревога становилась невыносимой и меня захлестывало его молчание. Чтение помогало, звук собственного голоса поддерживал невидимыми нитями.
Когда сняли гипс, я ожидал, что брат будет ходить как прежде. Однако этого не случилось: левая нога так и осталась непослушной. Он хромал, и я тоже – не физически, но ментально.
В 1936 году мир охватила агония, в Испании началась гражданская война, Гитлер открыл Олимпийские игры в Берлине, «Гинденбург»[10] совершил свой первый полет, а я месяц за месяцем выхаживал брата.
10
LZ 129 «Гинденбург» – германский каркасный дирижабль, самый большой в мире на момент создания.