Спит Нина. Прямо на столе заснула, слушая тату. И снится Нине сон, будто это она – невеста, идёт вся в синем: платье синее, до полу, из самого тонкого льна пошито, в волосах – ленты синие-синие. Идёт, а навстречу ей – деревенские. Спрашивают, мол, откель такая девка красная и как звать-то. А Нина им: невеста я нонче, а звать меня Имперьяною. И вдруг из толпы зевак выскочила грязная старуха, схватила Нину своими когтями, да больно так. Нина закричала и…проснулась. Во сне, пока тату обутки подшивал, она ёрзала на твёрдом столе и наткнулась на острое шило.
–Не девка ты – беда, – сказал отец, вытирая дочери слёзы. – Щас, горе моё, подсластю те маленько.
Отец усадил Нину на своё место и полез в шкаф. По особым случаям тату доставал с верхней полки маленький деревянный сундучок. В этом сундучке под замком он хранил головку сахара, самого сладкого, что ни на есть. А маленький ключик всегда носил с собой. Крохотными щипчиками откалывал тату кусочек и угощал дочерей. Тех, кого приголубить хотел. Больше других доставалось его любимке, пичуге. Вот и сейчас Нина, сидя на коленях у отца, посасывала кусочек сахара и уже позабыла и страх перед грозой, и уколовшее в грудь шило.
Неподалёку ударила молния. Марея пробудилась. Открыла глаза и увидела, как тату угощает Нину сахаром. Девица вздохнула, сглотнула слюну и отвернулась к стене.
Наутро не осталось и следа от вчерашней грозы. Только мокрая трава блестела, как сотни тысяч осколков, напоминая о вчерашнем ливне. Нина проснулась последней. Почесала живот. Поплевав на ладонь, пригладила непослушные волосёнки. Мамы с отцом в хате давно не было. До свету ушли на поля. Колхозника летний день весь год кормит. Сёстры сгрудились у шкафа. Стояли с кружками, ждали, пока старшая Марея нальёт всем поровну жиденького молока, обрата.
Нина прошлёпала босиком по полу, спросонок задела скамью и, падая, вцепилась в Танькины косы. Танька попятилась и заорала от боли. Двинула кружкой Нину по руке, да так сильно, что девочка тоже завопила в ответ. Валька кинулась было сестёр разнимать, но слишком поздно. Девчонки яростно пихались и щипались, завывая, как мартовские кошки. Вальке и самой досталось по первое число. В кучу малу, наконец, бросилась и Марея.
–Цыть, шаболды, а ну перестань, тату все скажу! – Марея расталкивала задир кулаками, пытаясь пролезть в самую середину битвы. Одной рукой схватила Нину за плечи, а второй – потянулась к шкафу, ухватилась за первое, что было под пальцами. Крынка с молоком, стоявшая на самом краю, вмиг полетела на пол вместе с глиняными тарелками и чашками. И только тогда Танька и Нина остановились.
–Нинка, злыда, глянь, что ты наделала!
Нина, тяжело дыша, смотрела на растекающееся по тёмным половицам белое молоко и мотала головой из стороны в сторону:
–Это не я! Это не я!
–Вытирай щас же, – старшуха цепко держала пылающее Нинино ухо, тянула его вверх. – Вертатца тату, отходит тя крапивой, иудушка!
Целый день Нина ходила тихая, сама не своя. Ну, как тату и впрямь крапивой отстегает. И как же это у неё получилось посуду побить? Нина, вроде, и у шкапа-то не была.
За целый день девочка не съела ни крошки. Кусок в горло не лез. А вечером не выдержала – перед тем, как тату с мамой с поля вернуться, выскочила и, огородами, убежала на горушку. Там, глядя на перешёптывающийся синий лён, и просидела до сумерек, выплакала свою горечь, так некстати свалившуюся на голову. Да ещё этот Марейкин поцелуй с Иваном никак не могла позабыть. Хоть бы тату не прознал.
Пока Нина плакалась перед льняными головками, Марея всё рассказала вернувшимся тату и маме. Тату сильно устал и на все Марееины жалобы только рукой махал. Никто и не заметил, как Нина вошла и тихонько улеглась на полатях.
Детские слёзы – что летний дождь. Пройдет, и снова сухо. Вот и опять стала земля воды просить, пришла пора лён поливать. Нина с Танькой всегда первыми из сестёр вызывались. За полем с голубыми цветочками, чуть пониже, протекал быстрый ручей. Хоть и был он ветвистый и неглубокий, но бежал через всю деревню и давал путнику в летний зной настоящую прохладу.
Вот и Нинка с Танькой, весело смеясь, бегут к нему с пустыми вёдрами, а уж оттуда, набрав каждая по половинке, степенно и важно, вышагивают на льняное поле. После к ним и Валька прибилась. Втроём дело заспорилось веселее. Идут к ручью, довольные, машут пустыми вёдрами, и Валька просит: «Нинка, а Нинка! Сбреши чёнить, а… Ну соври, Нин!»
–Сама ты, Валька, брешешь. Я токма правду сказывать могу.
А с Валькой и Танька затянула: «Нин, а Нин! Ну правду, дык правду! Сбреши, а…»
Нина, не выдержав натиска, с размаху бросает ведро подальше, подбоченясь, выступает, будто кадриль танцует. Надувает щёки и скрипучим голосом запевает:
Жил я у пана первое лето
Зажил я у пана курочку за это
Моя ку-роч-ка, лескатурочка,
По двору ходит, цыплят своих водит
Хохлы раздувает, пана спотешает,
Орёт,
Кричит:
Куда-куда-куда!
При этом Нина машет руками, как курица по двору, бегает по кругу, а потом со смехом бросается на сестёр и начинает их щекотать. Валька с Танькой визжат и норовят ускользнуть.
Ещё пару раз сёстры ходят к ручью и обратно на поле, и Валька за надобностью убегает в хату. Снова Нина с Танькой остаются одни. Лежат на горушке, на пушистой траве, отдыхают. Тихо-тихо ветерок, чтобы не беспокоить минутный сон девочек, бабочкой проносится по лицам. Где-то в глубине леса осторожно кукует кукушка. А сверху, на всю эту летнюю благость, молча смотрит ватное облако. И только синий лён по-прежнему неспокоен, всё спрашивает:
Тут ли мыши, тут ли мыши?
Раскрасневшаяся Валька забежала в хату:
–Марейка, милуша, айда с нами лён поливать. Нинка театру показыват. Умора! – и заулыбалась, припоминая Нину.
Марея подняла голову. Отложила вязание в сторону:
–Валька, ты, видать, всё позабыла про иудушку!
–Дык мама ж одна!
–Мама – одна. А тату – вотчим нам. Чужак. То меркуешь? И она, стало быть, – чужачка.
Сказала, как отрезала. Встала, повернулась к Вальке спиной и пошла к печи. Добрая душа Вали разрывалась. Ей и с Марейкой хотелось остаться, и была забота лён поливать. Постояла-постояла, махнула рукавом и выбежала из хаты.
Прошёл июль, а за ним и быстротечный август был на исходе. Берёзки понемногу меняли зелёные наряды простака на золотые, царские. В огороде высокая, до неба, рябина приоделась во всё красное. Шаловливый ветер гонял злых по осени паутов и мух, давая покой домашнему скоту, играл с первыми осенними листочками, подбрасывая их на соломенных крышах. На другом краю деревни стояла на отшибе ветхая хата. Жила в ней портниха Макевна. Целыми днями она возилась на ферме с коровами, а вечерами – шила. Да так уж ладно у Макевны выходило, что девки, кто побогаче, просили её рубахи к свадьбе пошить, а на вечерках потом похвалялись друг перед другом. Хоть и была Макевна бабой небогатой, вдовицей, но ходовой, уж чего-чего, а ткани разной-всякой, лоскута цветастого всегда в избе хватало.